— Кричала, вот и болело горло. А сейчас молчу. Ах, тоска, какая тоска! Не могу же я с утра до вечера читать и каждый день объезжать все те же виноградники, мандариновые и оливковые рощи. Слышишь, что я говорю?
— Да, — подтвердила Марина, зажигая в изголовье свечи.
И хотя она допоздна гуляла в розарии, вдыхая дурманящий аромат цветов, видно, день сегодня не задался, потому что, сидя перед венецианским зеркалом, подаренным дожем, она внимательнее, чем всегда, вглядывалась в морщины, тронувшие чело, касалась пальцами щек, отяжелевших век. И наконец произнесла вслух:
— Где мои золотые волосы… их уже тронула седина, — говорила она скорее самой себе, чем Марине, лишь бы только не разучиться произносить вслух слова. Она уже давно с горечью заметила это. — Когда умирала моя мать, ей было пятьдесят четыре года, она была совсем седая. Трудно представить, что я сейчас старше ее, а у меня еще столько желаний, сил… Да, но уголки губ уже опустились книзу. Наверное, оттого, что я мало смеялась? Станьчик… Мне не хватает здесь людей, смеха, шутов. Ты слышишь?
— Да, — повторила камеристка.
— Постарайся купить или достать где-нибудь нескольких забавных, еще не старых карлов. Только!
— О да, — поддакнула Марина.
— В Польше столько времени я проводила на балах, маскарадах, но для себя у меня никогда его не было. Никогда! Даже для любви. У Петрарки я сегодня прочла, что счастье только в любви. И Август говорил это. Барбара… Он искал в этом союзе не только наслаждения. Он любил ее…
— Да.
— А я? Никогда! С тех пор, как на охоте я упала с коня, во мне словно надломилось что-то. Неужто я испугалась? Нет, едва ли. Скорее, это была гордость. Я не могла позволить себе застонать, не хотела, чтобы кто-то увидел мое искаженное болью лицо. После смерти маленького Ольбрахта мы с королем охладели друг к другу…
— Да.
— Сколько же мне было тогда лет? Тридцать три? Только-то? Молодая, красивая и одна в ложе? Король уже тогда болел, был старый.
— Да.
— Так почему? Почему я была так одинока? — спрашивала она. — Мной восторгались. Цветом кожи, устами, бархатом глаз… Меня любили. У меня могли быть любовники, но я не хотела этого. Почему? Презирала любовь? Дружеские чувства? Смешно! Просто никто не смел приблизиться ко мне. Даже Кмита, а куда уж там Алифио. Я была слишком гордая, грозная.
— Да.
— И теперь одна, совсем одна! Как в ледяной пещере. Без семьи, друзей, без придворных поэтов…
— Да.
— Не смей поддакивать, — с раздражением крикнула вдруг Бона. — Как ты мне надоела! Выйди! Я должна вспомнить все — с начала до конца.