Оставшись одна, она подошла к столику, где стоял пятисвечный канделябр, его каждый вечер зажигали перед портретом Августа. Опустилась в резное кресло, расправила складки ночного одеяния и уставилась на язычки горящих свечей.
Вот сидит она одна в богатых покоях, вдыхает сладкий аромат роз, а на душе горечь. Вспоминая прошлое, взвешивает его на чаше весов, и впервые, на расстоянии, видит его лучше, оценивает вернее, сильнее, чем прежде, восстает против судьбы. Быть может, она не создана для спокойной, размеренной жизни? Не по ней бесконечно долгие нудные часы, бесцветные дни без споров, столкновений, интриг, надежд?
Любовь? — размышляла она. — Не покорилась она мне, но отчего же? Кмита… Как он жаждал меня, но на роль любовника ни за что бы не согласился. Захотел бы править на Вавеле, как у себя в Висниче. Мы с ним были слишком похожи: вспыльчивые, нетерпеливые, гордые… Нет, нет!
Бона наклонилась и невольно задула одну свечу.
Алифио? Он был влюблен в меня уже тогда, когда сопровождал из Бари в Краков. Всегда предостерегал, берег. Он был робок. Быть может, даже безволен, но как предан, верен, до самой последней минуты, хотя я…
Осторожно, кончиками пальцев, она погасила вторую свечу. Неожиданно от взмаха руки затрепетал огонек третьей, и она погасла. Боне стало страшно.
Вскоре после Алифио умер Гамрат. Быть может, поэтому погасла третья свеча? На его похоронах я плакала, слезы лились градом. Он всегда был мне нужен: мог дать умный совет в спорах с учеными мужами… Политик и мудрый дипломат, покровитель ученых и поэтов. Любил книги. А меня? Нет.
Он любил развлекаться с простенькими девицами… Дантышек? Был моим послом при дворе императора Карла и защищал мои права на италийские земли. И он, и Кшицкий слагали стихи в мою честь. Потом началась борьба за Чехию и Венгрию, чтобы не дать укрепиться там Габсбургам, а потом хлопоты о моих землях в Литве, Короне, в Мазовии. Король? Осторожный, никогда ничего не решал сразу, все откладывал на завтра, как теперь его сын. Отяжелевший, а может, просто уже старый… Да, он был стар для меня, я любила развлечения, перемены.
Она загасила четвертую свечу, теперь осталась одна, освещавшая портрет сына.
Август… При одном его имени путались мысли, сильно колотилось сердце. Он? Да, всегда только он.
Еще в младенчестве он бунтовал против наставников, десятилетним ребенком с гордостью примерял корону. Настоящий Сфорца, потомок кондотьеров. Как-то в часовне на Вавеле я показала ему надгробие Ягеллы и велела молиться, чтобы бог позволил ему стать таким же великим королем, каким был первый из династии Ягеллонов, разгромивший крестоносцев. «А я? Разве сейчас я не великий? Ведь у меня на голове корона?» — тотчас спросил он. И удивился, узнав, что о величии свидетельствует не корона, а мудрость. Удивился и поверил. Тогда он еще прислушивался к моим словам, любил меня, а позднее не скрывал своих увлечений, даже рассказал о первой брачной ночи с Елизаветой… Тогда он внимал мне, только мне! Я высылала герольдов в Вильну, те возвещали подданным, что к ним едет их государь, великий князь. На поездку в Литву я дала ему много золота… Он часто высылал гонцов, спрашивал совета, радовался, что его больная супруга далеко и что можно вволю поохотиться в литовских пущах. Но когда невзначай завернул в Гераноны, познакомился с Барбарой… Перестал писать письма, сошелся с Радзивиллами, перестал доверять мне и даже возненавидел… Санта Мадонна! Но ведь я все равно любила его. Даже когда, отдав Барбаре свои покои на Вавеле, уехала в Мазовию… А он…