— Ты слышишь, что нам люди говорят? — сказал он своему сыну.
— Слышу — прошептал Алтеркэ; он сидел около верстака на овчине на которой спал по ночам с отцом, и вдавливал несмелыми пальчиками гвозди в дырки старой подметки хотя ему и хотелось постучать молотком. Он уже знал, что здесь играть и шуметь нельзя, он понимал, что здесь надо жить тихо, а то на дворе стало холодно — некуда больше идти ночевать; ему отец еще раньше про это говорил. И Алтеркэ неслышно занимался с подошвой опорка или наващивал дратву в помощь отцу, или глядел в окошко — в пустое поле осени, над которым шли облака в дальнюю дорогу. Тогда Алтеркэ шептал на ухо отцу:
— Папа мне надо что-нибудь, а то тут скучно!
— А вон видишь, воробей на плетне сидит, — показывал отец в окно. — Видишь, он один живет, видишь — от холода съежился, и улететь ему некуда, а он молчит — живет, ему ничего не скучно… У него и отца нету, а у тебя есть. Погляди на него!
Алтеркэ смотрел через окно на воробья; черные глаза мальчика начинали светиться вниманием и сочувствием к тому одинокому воробью, и он воображал его жизнь на холоде и без отца, и на время Алтеркэ переставал скучать, потому что чужая жизнь занимала его сердце больше своей. А отец, пока сын его не тоскует, вновь склонялся над работой. Он чинил, подшивал и приводил в гожий вид опорки башмаков, вконец изношенных окрестными бедняками: им в работе ходить приходилось помногу, вот и снашивалась обувь. Работы на заказ, чтобы шить обувь на живую готовую ногу, Моисею Цвирко не давали: в Загуменном жили другие многие сапожники, которые работали лучше и чище Моисея, и к ним уже давно привыкли зажиточные жители. Моисей же Цвирко кормился тем, что скупал по воскресным дням на базаре обувную ветошь, негодную более к пользе, и затем чинил эту ветошь, чтобы окрестные батраки и крестьяне могли купить у него починенные опорки и снова сносить их, потому что денег на новую обувь у бедных людей не было.
Все долгие будние дни Моисей Цвирко сидел за верстаком и латал и подшивал опорки, готовя их к продаже в базарный воскресный день. Он молча вспоминал свою жену Розу, мать Алтеркэ, умершую после родов от грудной болезни, и утешался тем, что он кормит и растит Алтеркэ, которого родила умершая Роза. Больше у Моисея Цвирко не было утешения. Для одного себя, для своей жизни Цвирко не стал бы вечно чинить опорки, он бы ушел куда-нибудь или сделал что-либо выдающееся или же умер. Но пусть растет около него маленький кудрявый Алтеркэ, он, может быть, будет человеком лучше своего отца и счастливее его, а Моисей Цвирко ради Алтеркэ как-нибудь вытерпит свою жизнь, — теперь уж недолго осталось жить, сорок лет прожил.