Зато Жаклин узнавали простые зрители, толпившиеся у входа в гостиницу «Москва». Кто-то даже обзавелся фотокарточками-открытками из фильма «Судья», на которых ее просили расписываться. Она была растрогана, но искренне недоумевала: «Откуда они меня знают?»
Наши вездесущие журналисты постоянно крутились около меня в надежде выведать хоть крупицу информации об этом не афишируемом чуде. Триумф был полным...
Меня поразило, с каким умилением Жаклин говорила о есенинских стихах про животных. Оказалось, перед приездом в Россию кто-то ей порекомендовал прочесть Есенина. Как-то мы заехали с ней на рынок в поисках изделий народного промысла. Увидев ватагу шныряющих там бездомных диковатых котов, Жаклин тут же забыла о цели своего посещения. Даже самое облезлое из этих пленительных существ не избежало приступа ее нежности.
Программа, составленная дирекцией фестиваля для гостей, особой оригинальностью не отличалась: Оружейная палата, музей и мавзолей Ленина, прогулка по Москве-реке на теплоходе. После осмотра Оружейки мы встали в специальную гостевую блиц-очередь, и Дзурлини уже предвкушал свидание с нетленным проектировщиком всемирного парадиза. Образ Ленина как социалистического режиссера авангардиста должен был у него неизбежно ассоциироваться с его киноучителями — Эйзенштейном, Пудовкиным и Довженко.
Не отягощенная высшим кинообразованием Жаклин была настроена менее восторженно.
— Какая гадость! Мумифицированный труп! И это социализм?! — недоумевала она, еще даже не вступив в священную прохладу саркофага. Безошибочным женским инстинктом Жаклин моментально обнаружила крапленые карты в руках отцов-основателей «новой» общественной формации. Слепые, как совы, стеснительные, как институтки, западные «гуманисты», завороженные заливистой брехней своих советских коллег («неподкупных», но выездных), десятилетиями отрицали факт шулерской подмены, довольствуясь трафаретными заклинаниями о гуманизме и справедливости. Меня же в этих отпетых оптимистах — властителях дум той эпохи более всего поражала абсолютная моральная безответственность и интеллектуальная лень. Подобного скандала в истории европейской мысли, кажется, еще не было. До какой же степени нравственной глухоты надо было докатиться, чтобы зачатый в конспиративном чаду европейских меблирашек, пропитанный немеркнущей завистью и злобой режим принять за воплощение социальной гармонии. Калибана перепутать с Ариэлем, Агурамазду с Ариманом...
Словесная вспышка Жаклин резко преобразила будничную явь Красной площади. Мрачные тени минувших восточных деспотий грозно нависли над кремлевскими стенами. Бессловесную, змеящуюся к мавзолею очередь оцепил длиннобородый ассирийский конвой. Сама Жаклин, в лазури слепящего египетского полдня, мерещилась воскресшей царицей Нефертити. Да она и не уступала ей ни в красоте, ни в таинственности.