Вот что она писала: «Очень позабавил меня эпизод с Хрущёвым, но не увлекайся такими эффектными «штучками-дрючками», Давидка. По сути своей они очень дёшевы. Пришли песню Высоцкого».
Судя по почтовому штемпелю, письмо отправлено 16 марта 1970 года; получается, мы побывали в Петрово-Дальнем в первой декаде марта.
Эти годы (1969—1970) были, пожалуй, самыми драматическими в жизни Володи. Он жил тогда в постоянном напряжении, в состоянии загнанности, затравленности. Ему препятствовали петь на публике, сниматься в кино, он понимал, что может лишиться даже Театра.
Хотя, с другой стороны, уже и Марина появилась в его жизни, и надвигались важные изменения в их отношениях, но — всё у них ещё было зыбко и неопределённо. В мае 1970-го я возил Марину в больницу на Каширке, где в то время лежал Володя; на обратном пути она несколько раз повторила одну и ту же мысль в разных вариациях: «Одно не пойму — зачем мне всё это нужно?!»
Порой у Володи бывала беспросветная тоска, причины которой он не мог объяснить.
Я иногда спрашивал:
— В чем дело?! Посмотри — ведь всё у тебя есть! Всё! И Марина, и слава, и друзья...
— Не знаю. Тоска какая-то внутри — неизбывная.
Алогично это с точки зрения здравого смысла: человек имеет всё и — он несчастен!
В то мартовское утро Володя приехал ко мне немножко навеселе. Мы никуда не спешили, сидели, говорили на разные темы за рюмкой коньяка. Володя вспоминал о юности, о первых опытах, как нуждался тогда в моральной поддержке, как пел Утёсову, ходил в семью Вертинского...
Попутно замечу, что никогда Володя не рассказывал мне о своей встрече с Анной Андреевной Ахматовой, тогда как в некоторых мемуарах встречаются упоминания о таком событии. Уверен, что, если бы такая встреча была, не упомянуть о ней он просто не мог.
Володя был в состоянии какого-то странного возбуждения. Никогда в жизни мне не приходилось слышать столько комплиментов в свой адрес, как в тот утренний час. Хотя мы давно уже считались близкими друзьями, от некоторых его фраз у меня шла голова кругом. А у кого она не закружится от такого странного тоста: «Ты больше русский, чем все мы. Спасибо тебе...» — и ещё всякие лестные для меня слова. И это произносит человек, который для тебя — всё.
Вдруг, в состоянии какого-то душевного порыва, он попросил у меня лист бумаги: «Хочешь, я напишу тебе сейчас стихи?» Под рукой у меня лежал блокнот, в который я записывал малоизвестные стихи поэтов Серебряного века, и я протянул его Володе.
За какие-нибудь семь—десять минут, почти без поправок, Володя написал экспромт. Эти стихи — ключ к душевному состоянию Высоцкого в те мартовские дни.