Внутри, между мраморными колоннами, спускались пышные складки пурпурных драпировок; развешанные по стенам ковры ласкали взор яркими красками роз и оленью травы, на фоне их белели статуи, на бронзовых подставках стояли отливающие золотом многосвечные канделябры, возвышались серебряные вазы и бокалы, фарфоровые корзины и хрустальные колпаки, укрывавшие группы мраморных статуэток. Но не эти красоты и богатства привлекли взгляд черных, горящих глаз, проникший сюда с улицы.
У длинного палисандрового стола, заваленного многоцветными пышными коврами, словно огромными венками цветов, стояли два человека. Один из них был хозяин магазина, другой — покупатель. Они оживленно разговаривали. У торговца было веселое выражение лица, у покупателя — немного озабоченное: вероятно, ему трудно было выбрать ковер, так как каждый из них был в своем роде чудом искусства.
Большие застекленные двери медленно раскрылись, и в магазин вошла женщина в черном платье, обшитом полой тесьмой, в большом черном платке, покрывавшем ей голову и плечи. Пожелтевший, морщинистый лоб женщины был наполовину закрыт выбившимися из-под платка волосами; щеки пылали румянцем, а губы были белы, как бумага.
На звук открывшейся двери мужчины повернулись к Марте. Она остановилась у дверей, около большого зеркала с мраморным подзеркальником. Как привидение, проникла она в этот храм богатства и, как привидение, неподвижная и немая стояла у стены.
— Что вам? — спросил торговец, глядя из-за букета искусственных цветов на неподвижно стоявшую женщину в темной одежде.
Но Марта не смотрела на него. Она устремила взгляд на лицо покупателя в небрежно накинутой на плечи богатой шубе, который, положив холеную руку на пестрый ковер, рассеянно поглядывал на нее.
— Что вам угодно? — повторил торговец и, смерив взглядом женщину с ног до головы, добавил уже резче: — Почему вы не отвечаете?
А она все смотрела на мужчину в богатой шубе.
Казалось, какая-то страшная сила разрывала ей грудь, голову охватывало пламя. Дыхание ее все учащалось, а щеки и лоб заливал багровый румянец. Вдруг она высунула руку из-под платка и протянула ее вперед. Ее посиневшие, дрожащие губы разжимались и смыкались, но она молчала.
— Пан, — проговорила она наконец, — добрый пан! На лекарство для моего больного ребенка!
Рука, худая, окоченевшая, тряслась, как осиновый листок, в голосе уже звучали протяжные жалобные нотки, как у профессиональной нищенки.
Мужчина в шубе, поглядев на нее, слегка пожал плечами.
— Милая моя, — сказал он сухо, — не стыдно ли вам побираться? Вы молоды, здоровы, можете работать!