— Как же ты не зарубил его, подлеца?
— Да вот так получилось, батяня. Не сумел... Шашкой не достал, а револьвера при мне не оказалось. Отговорить думал...
— Разиня!
Иволгин смущенно улыбнулся: как можно так дерзить генералу, перед которым стоят навытяжку целые полки! Заметив его смущение, Державин сказал, кивнув на деда Ферапонта:
— Крутой у меня родитель — критикует, невзирая на генеральские погоны. Он и костылем может врезать...
Генерал прислонился к стенке и долго сидел молча, разглядывая лейтенанта. Потом заговорил снова:
— Между прочим, когда мы вышли в сорок четвертом на государственную границу, вспомнился мне Мещерский. Захотелось спросить у него: «Что, господин штабс-капитан, погибла без тебя Россия?» Она не только не погибла — сама весь мир спасла.
— Не весь еще, — с сожалением заметил Иволгин. — Нет венца, как говорил наш дирижер Илья Алексеевич.
— Да, красиво сказал твой дирижер. Венца нет. Только нам теперь, пожалуй, не до украшений.
Дед Ферапонт приоткрыл глаза, повернул голову.
— Про рубаху мальчишка верно калякал, — сказал он. — Только нет ее на мне оттого, что немец в дом пришел.
— Про немца, батяня, говорить теперь нечего. Ты вот скажи, что с японцем делать?
— Я про него и говорю. Гляди не прозевай его, как того капитана.
— А все-таки?
— Отстань, не моего ума дело. Я тебе только по-нашему, на-охотничьи, скажу. Да ты и сам должон знать. Где волка бить надобно? В степных балках его бьют да в лесных сограх. Охотник не будет дожидаться, пока зверь в овечью кошару заберется. Дороговато это нам обходится, сынок. Дороговато... Вот ты и смекай, коль енералом работаешь...
«Пятьсот веселый» остановился на станции Байкал. Иволгин дернул вниз вагонное окно, удивленно заморгал глазами. Перед ним разливалась, поблескивая небесной лазурью, зеркальная водная гладь. Справа к озеру подступали, отражаясь в прозрачной воде, зеленые горы. Все здесь было таким чистым и ярким — дух захватывало.
— Вот это красотища! — разом выдохнул он.
— Чудо природы, — заметил генерал и хитровато улыбнулся. — Недаром на сию благодать японцы зарятся. Близок локоть, да не укусишь.
Маленькая станция была переполнена матросами, повсюду чернели бушлаты, полосатились тельняшки, вились на ветру ленточки бескозырок, будто в морском порту, куда только что пришвартовался корабль. В стороне стоял длинный эшелон. На одной из теплушек было написано, видно для маскировки: «Достроим город юности — Комсомольск!»
У эшелона заливалась охрипшая гармонь и слышался дробный перестук каблуков.
Иволгин нащупал в кармане помятый червонец, сбегал к торговому навесу и купил пару копченых, коричнево-золотистых омулей. Назад шел вдоль матросского эшелона, внимательно оглядывая попадавшихся на глаза моряков. Присматривался неспроста. Еще в начале войны в Брянских лесах судьба свела его с матросом Чайкой, которому он многим был обязан, и теперь, завидев парня в бескозырке, он невольно думал: «А вдруг Чайка?» Конечно, он понимал: искать на этой станции Чайку нелепо, но мало ли какой случай может выйти? Моряков, видно, перебрасывают с действующих флотов на Тихий океан. В самую пору Чайке быть здесь.