К счастью, она и в самом деле была хлипкой. Дерево расщепилось, вырвав замок, и дверь распахнулась, ударившись о стену.
Я прыгнул назад во двор, взмахнул левой рукой и запустил ботинком в ближайшее окно. Ботинок с грохотом разбил стекло и влетел внутрь, но я не услышал звука падающих на пол осколков, либо потому, что его приглушила портьера, либо потому, что сам не останавливался ни на секунду. Увязая в грязи ногами в одних носках, я швырнул второй ботинок, который держал в правой руке, в окно, за которым сидел коренастый мужчина, — точнее, сидел раньше, так как я был готов держать пари, что его уже там не было.
Четырьмя длинными шагами я вернулся к сломанной двери и двумя короткими шагами вошел в коридор. В правой руке я держал кольт, а левую положил на ручку двери, за которой находился Кэссиди и по крайней мере еще один человек.
Не было времени размышлять, смотрит ли коренастый парень на одно из разбитых окон или на дверь в коридор, поэтому я повернул ручку, толкнул дверь и ворвался в комнату.
Мне удалось застать его врасплох: он смотрел не на меня, а, присев на корточки, уставился на один из моих больших ботинков, которые вызывали комментарии, даже находясь у меня на ногах. Тем не менее он успел выстрелить первым.
У меня не было никаких оправданий, кроме того, что я внезапно увидел больше крови, чем видел когда-либо в одном месте, хотя за свою жизнь я повидал крови более чем достаточно. Моя правая нога слегка поскользнулась, когда я пытался затормозить на бегу, поэтому я опоздал нажать на спуск своего кольта.
Слева от меня, рядом со стулом Кэссиди, стоял еще один стул. Привязанный к нему человек сидел спиной ко мне, но голова его была так запрокинута, что я мог видеть только три четверти его чеканного римского лица и губы, покрытые, как у Кэссиди, полоской пластыря. Это несомненно был Эммануэль Бруно. Но справа находились еще две фигуры — одна шевелящаяся, а другая неподвижная.
Шевелящаяся принадлежала плотному коренастому парню, который обернулся и направил на меня пистолет, а неподвижная — человеку, которого я раньше ни разу не видел. Он был привязан к стулу, как Бруно и Кэссиди, но его тело обмякло и удерживалось только веревками, лицо было совсем белым, голова безвольно поникла, а восковой подбородок почти касался груди.
Оба рукава его рубашки были закатаны до локтей, а левая штанина — выше колена. Из раны на левой икре, казавшейся небольшим порезом, алая кровь стекала по лодыжке, заливая носок и ботинок и просачиваясь на пол. Мою реакцию замедлил не человек, целившийся в меня из пистолета, не Бруно, которого я по меньшей мере ожидал увидеть, и даже не мертвец, а этот сверкающий, не правдоподобно красный пол.