Сразу, кстати, почувствовав, что Пфальц в сентябре очень мил, но это совсем не тропики.
— Я только пять минут погреюсь, — пробормотала Алина. — И отдам. Потому что так же нельзя. Теперь, значит, ты будешь из-за меня замерзать?
— Зачем же, — усмехнулся я. — А вот тут есть рюкзачок.
Из рюкзачка явился свитер, а за ним клеенчатая ветровка, в скрученном виде вообще не занимавшая никакого места.
— Работал профессионал, — процитировал я какую-то киноклассику. — После тридцатой — сороковой поездки по виноградникам и особенно погребам чему-то учишься.
Алина отогревалась и дрожала уже бесконтрольно — но вот еще пара судорог, и все стихло, она смотрела на меня своими полупрозрачными глазами, чуть отвернув голову, пряча нос — наверное, он холодный, подумал я — в воротник моей куртки.
— Дым от британского табака, — сказал я, выставляя палец в сторону воротника. — И оттенки псины в послевкусии.
— Нет здесь никакой псины! — возмутилась Алина, оживавшая на глазах. — Я бы сказала, есть легкие тона стирального порошка. Что приятно.
Я удивился: куртку я стирал перед отъездом, из Алины бы и правда вышел дегустатор, может быть, она не тем занималась до сего дня?
От автобуса на нас смотрела Юля. Это был очень странный взгляд, в нем была… досада? Отчего?
Но у меня не было времени разглядывать Юлю — ничем не примечательную корреспондентку какой-то паршивой газетки. А если честно, то чем-то весьма неприятную корреспондентку. Так или иначе, было не до нее, потому что к нам вихляющей походкой шел Гриша Цукерман.
— Уважаемый Сергей, можно вас просить познакомить меня всерьез с этой знаменитой женщиной? — обратился ко мне Гриша. — А то приехали мы в разное время, а потом как-то дегустации, дегустации… Скажите ей, что я не умею писать об одежде и дизайнерах, поэтому на работу к ней проситься не буду, просто люблю бледных блондинок, и только.
Я набрал воздуха в грудь, чтобы выполнить свою задачу. Но Гриша меня немедленно заткнул.
— Григорий Цукерман, — сообщил он Алине. — Я еврей.
Если у тебя специфическая трехдневная щетина, овальные очки на специфическом носу, да еще и ермолка и странно удлиненный пиджак, а фамилия у тебя — Цукерман, то не надо никому дополнительно сообщать, что ты еврей. Но для Гриши это важно.
Мойра, с которой мы уже не в первой поездке (первая была, кажется, в Риоху), как-то рассказала мне о своем друге — шотландце, которому мало, что фамилия у него начинается на «Мак»: он, для ясности, еще играл бы беспрерывно на волынке, если бы умел. И счастье в том, что все-таки не умеет.
Гриша Цукерман — еврей, скажем так, увлеченный. На скрипке он не играет. Но все остальное при нем. Мы познакомились в газетке… «Сити-экспресс», не могу сразу вспомнить названия, а ведь я там проработал, к собственному изумлению, целых два года — мой первый опыт в журналистике, оказавшийся до странности удачным. Да, а Гриша Цукерман — это вот что: сидим в буфете, где нас набилось человек двадцать, едим, как всегда, бесплатно, по редакционным талонам — и вдруг слышим жуткий шум из ведущего к нам коридора, гулкого, с хорошей акустикой: грох, грох сапожищами.