Нерич… Милаш… Он дорог ей. Ни с чем не сравнимую, нежную радость доставляли ей встречи с ним. Она могла бы дни и ночи проводить подле него, слушать его, делиться с ним своими мыслями. Только врожденная гордость, боязнь показаться навязчивой заставляли ее сокращать время свиданий. Все, все нравилось ей в нем: и мужественность, и сильные плечи, и темно-карие глаза на смуглом лице, и обаятельная, открытая улыбка, обнажающая красивые зубы. И ум. Милаш умен — она не сомневалась в этом. Иначе он не мог бы работать ассистентом у такого видного специалиста, как профессор Лернэ. Божена отдала бы жизнь за то, чтобы Милаш навсегда остался с нею. Может быть, со временем… Если же этого не случится, она уже никого и никогда не полюбит. Любовь к Милашу не угаснет до конца ее дней.
Шум остановившейся около дома машины заставил ее вздрогнуть. Кто это может быть? Она не помнит, чтобы отец когда-нибудь пользовался машиной.
До ее слуха донеслись негромкие голоса.
Не отдавая себе отчета в своем испуге, Божена бросилась к дверям и… Нет, она даже не вскрикнула — голос отнялся. Она застыла на пороге. Старые друзья их дома, железнодорожники Зденек Слива и Карел Гавличек, бережно поддерживая под руки, ввели в комнату отца. Голова его до самых бровей была забинтована, на белой повязке проступили густые пятна крови. Он с трудом передвигал отяжелевшие ноги.
— Отец!.. Родной!.. — прижав кулаки к губам, готовая разрыдаться, прошептала Божена.
Отец взглянул на нее и страдальчески улыбнулся.
— Куда нам его положить? — спросил Гавличек.
— Вот кровать… сюда… сюда, — испуганно шептала Божена. Она быстро сбросила покрывало, взбила подушку, дрожащими руками помогла раздеть отца и положить его в постель.
— Вот так, — сказал Гавличек. — Курить ему не давай и вставать не разрешай. Если что нужно будет, прибеги ко мне домой… А ты крепись, Ярослав… Потерпи… На нашем брате все быстро заживает, уж такой мы народ, — и он подмигнул больному. — Ну, мы отправились.
Божена заперла за Сливой и Гавличеком дверь и присела к отцу на кровать.
Глубокие, но редкие морщины, точно шрамы, рассекали щеки Ярослава Лукаша. Серебристые нити путались в густых отвислых каштановых усах. Мерно вздымалась широкая грудь. Сейчас, когда Ярослав лежал, она казалась крутой, как наковальня. Осунулся отец, постарел. Сразу и заметно постарел. В первый раз он сдал, когда умерла мать, и во второй раз — сегодня. И только глаза оставались прежними: сосредоточенными и суровыми.
Боясь потревожить отца, Божена сдерживала слезы и молчала. Она взяла его тяжелую, жесткую руку, осторожно положила к себе на ладонь и стала гладить ее.