Как ни странно, при такой, казалось бы, «русской природе» пьес Гарольда Пинтера, при его умении вслушиваться, вглядываться, вовлекаться в потаенно-неназываемое, с его тягой к «подполью», к тому, что «там, внутри», пьесы его не стали «своими» на русской сцене.
Замечательно научившись «присваивать» Олби, Артура Миллера, даже Беккета, даже Кафку, Пинтера русская сцена так и не освоила. Точнее — не присвоила. И дело здесь, быть может, именно в этой его неуловимой и зыбкой, обманчивой двойственности. Либо быт, «дно», помойка — и тогда выходит спектакль про бомжей и отбросы общества, про обитателей ночлежек и трущоб; либо космизм — и тогда играем отвлеченно-философическую «притчу», и Пинтер вновь ускользает, выскальзывает, не дается в руки. Уходит та тональность чуть остраненного иронизма, в которой — пинтеровская английская природа, его принадлежность — не случайная — к тому мироощущению и тому театру, откуда родом Бернард Шоу и Оскар Уайльд.
Тональность Пинтера — не беспросветная мрачность и осознание «тягот Бытия», равно как и не мучительные размышления о развитии мира, истории, цивилизации, человеческой природы и так далее. Тональность Пинтера — театральна. Неслучайно же, подобно Шоу, и Пинтер тоже — «дитя кулис». Как, кстати, и Том Стоппард — не менее теперь у нас известный и точно так же ускользающий. А ведь в английском театре были еще и Моэм с Пристли — оба тоже предельно «английские», а у них — детектив, интрига, клубок событий, и не один, а много; разматываясь, они переплетаются и перепутываются, и тут уж не до «таинств Бытия» — разобраться бы в этом хитросплетении…
В пьесах Пинтера за кажущейся серьезностью авторской мины всегда ощущается некий подвох, некая преувеличенность и чрезмерность: слишком уж все очевидно, словно писано прямо-таки специально для критиков и «ведов». Но писано-то на самом деле для зрителей. Для театра. Для игры. Нет ли здесь эдакой лукавой ловушки? Не «дурит ли он голову», этот загадочный англичанин, недоступный и закрытый, — как раньше, когда был «не вполне разрешен», так и теперь, когда разрешения можно ни у кого не спрашивать? Забавно ведь на самом деле то, что Пинтера в пору «полуразрешенности» у нас ставили не меньше, чем сейчас, а больше. Ставили, «вписывая» в социально-театральный контекст, и молва про эти «подпольные» спектакли бежала рядом с историями про запреты к исполнению в том же Театре на Таганке. Сейчас, когда «можно», Пинтера ставят намного реже. Конечно, я говорю в большей степени про Москву, но про какие-либо околопинтеровские свершения, происходившие за ее пределами, тоже слышать не приходилось. Ключ к Пинтеру так и не найден, с исчезновением флера «запрещенности» словно бы исчез импульс к тому, чтобы ставить его вообще. Забавно…