Мама проявила деликатность: сначала тепло поздоровалась с Софи, а потом уж обняла меня. Я не знал, что она купила машину — маленькую, подержанную, совсем неказистую, но мама настолько к ней привязалась, что даже дала ей имя. Моя мама вообще любила давать вещам имена. Однажды я услышал, как она желала доброго утра заварочному чайнику, который тщательно протирала, а потом поставила на подоконник, носиком к стеклу, чтобы он мог полюбоваться видом. И это меня она всегда упрекала в избытке воображения!
Как только мы приехали домой, тот самый чайник, носивший имя Марселина в память об одной старой тетушке, пошел в дело. Яблочный пирог, политый кленовым сиропом, ждал нас на столе в гостиной. Мама задала тысячу вопросов о наших занятиях, о заботах и радостях. Разговор о нашей жизни в больнице пробудил дорогие ей воспоминания. Она, никогда не говорившая дома о своей работе, теперь так и сыпала случаями из своего медсестринского прошлого, но обращалась только к Софи.
В ходе разговора она то и дело спрашивала, сколько мы думаем у нее пробыть. Софи наконец вытянула ноги, села свободнее и пришла мне на помощь, отвечая на некоторые из тысячи вопросов.
Воспользовавшись передышкой, я взял наши вещи и понес наверх. Когда я поднимался по лестнице, мама крикнула мне вслед, что приготовила гостевую комнату для Софи и постелила свежие простыни на мою кровать. Она добавила, что кровать мне, возможно, уже маловата. Я улыбнулся, одолевая последние ступеньки.
День был чудесный, и мама предложила нам прогуляться, пока она будет готовить ужин.
Мы шагали по дороге, которую я прошел из конца в конец столько раз; ничего не изменилось. Вот платан, на коре которого я когда-то в приступе меланхолии нацарапал перочинным ножом слова. Порез давно затянулся, заключив в древесине надпись, которой я был в ту пору горд: «Элизабет — уродина».
Софи попросила рассказать о моем детстве. Ее собственное прошло в столице, и перспектива признаться, что единственным нашим субботним развлечением был поход в супермаркет, не вдохновляла. Когда она спросила, чем были заняты мои дни, я толкнул дверь булочной и ответил:
— Идем, я тебе покажу.
Мать Люка сидела за кассой. Увидев нас, она слезла с табурета, обошла стойку и крепко обняла меня.
Надо же, как я вырос! Впрочем, так со всеми случается, да и пора уж. Вот только выгляжу что-то неважно, наверное оттого, что небрит. А похудел-то как! Большой город здоровью не на пользу. Если студенты-медики будут болеть, кто станет лечить людей?
Мама Люка была рада угостить нас всеми сладостями, каких только нам захочется.