— Хвала небесам, — сказал Скотт, когда музыка смолкла.
Пораженная Виктория уставилась на него.
— Что за странные вещи ты говоришь, — сказала она, уловив какое-то смятение в его словах.
— Вовсе нет, — ответил Скотт, уводя ее с танцевальной площадки. Он поддерживал ее под локоть, сохраняя для наблюдавших со стороны видимость приличия и благовоспитанности.
— Во всех своих любовных интрижках я всегда играл ведущую роль, но, черт возьми, я, похоже, не знаю, что и сказать относительно нас. Я сдаюсь! Мы увидимся после этого уик-энда и, так или иначе, разберемся во всем.
Поразившись еще больше, Виктория собралась было ответить, но так и не успела.
— Оставь для меня мидли, — сказал Скотт и исчез, как это с ним, черт побери, часто бывало, со злостью подумала она.
После этого она не отказывала никому, кто ее приглашал. Площадка была лучшей из тех, на которых ей доводилось танцевать квикстеп, джаз или вальс в былые дни. После полуночи, когда бал должен был закончиться, хохочущие, почти бездыханные гости исполнили на навощенном полу польку и завершили вечер мороженым.
Шад тоже пригласил ее на вальс.
— Кажется, нет надобности спрашивать, понравился ли тебе этот вечер, сбылась ли несбыточная мечта, а, Виктория? — спросил он во время танца.
— Нет, конечно, не надо, — улыбнулась она, — однако я хотела бы…
— Разве я не говорил тебе, что придет такой день, — был его ответ.
Потом в пять минут первого объявили мидли. И она устремилась к Скотту, едва он протянул к ней руки.
Этот танец был достойным завершением вечера, и хотя рука на ее талии лежала свободно, едва касаясь, это была рука Скотта. Музыка окончилась прощальным пением фанфар и больше не возобновилась, несмотря на бурные аплодисменты. И снова Виктория покинула танцевальный круг, чтобы вернуться к своим знакомым.
Джимми Гамильтон, обнимая одной рукой Лоурел, приветствовал их:
— Отец хватил через край шампанского и сейчас ужинает в маленьком фойе отеля. А я хотел бы переговорить с тобой, Скотт. У меня не было возможности поймать тебя после этой чертовой скачки, а мне хочется узнать все об этой темной лошадке. Шада спрашивать бесполезно, он только улыбается всеми тридцатью двумя зубами. Если бы мы с Джоном не знали, что это не так, то могли бы подумать, что он немой. Но он определенно может говорить, когда хочет.
— Темная лошадка? Конечно же, нет, — прервал нарочито мягкий голос. — Она принадлежит Шаду и зарегистрирована должным образом.
Гамильтон-младший рассмеялся:
— Ладно, предположим. Предлагаю выпить за него — в надежде, что в следующий раз он не выиграет.