— Ну что лейтенант? — говорил он мне и улыбался во весь рот, — Хочешь расскажу, как я с бабами обращаюсь?
Возможно главной причиной того, что я не получил приказа об отходе, явилось желание Луконина остаться с солдатами в деревне, где жила его баба, и сдаться немцам потом? Он остался сам и решил оставить меня |в неведение, о том, что есть| не передав мне приказ уходить за Волгу.
Командир роты Архипов подтвердил, что взвод Луконина не вышел с линии обороны. Больше того, он приказал Апоконину лично передать мне приказ об отходе, так как связь уже была снята, a я стоял на самом левом фланге обороны [батальона].
Встретились мы с Архиповнам 20-го октября, я увидел его и заторопился к нему навстречу.
— Здравия желаю, товарищ старший лейтенант! — сказал я и мы улыбнулись друг другу.
Наш командир роты был среднего роста. Всегда подтянутый, собраний и аккуратный. Ему было за тридцать или около тридцати. Я тогда по внешности не мог точно определить возраст человека. Гимнастерка его выцвела от частой стирки и сушки на солнце.
Стирал он всегда лично, подворотнички пришивал тоже сам. Он доставал из планшета завернутый в холстину кусок мыла и в свободную минуту стирал то одно, то другое. Он держал себя всегда в чистоте. Строевой выправкой он особенной не отличался, не затягивался ремнями намертво, как это делали мы. Он не выпячивал грудь колесом и не стучал каблуками, как это приучили нас делать в училище, хотя сапоги у него всегда были отмыты от грязи и начищены до блеска гуталином. Он не спускал книзу голенища своих сапог, как это делали некоторые молодые лейтенанты.
Старший лейтенант был уравновешенным и скромным человеком. Он представлял собой образец командира умного и простого. Он не стоял растопырив ноги, когда разговаривал с подчиненными, и не шаркал ногами, когда подходил к своим начальникам. Он был прост всегда и везде, лицо его худое и доброе всегда было озабочено мыслями и делами. Глаза были немного грустными, но всегда излучали душевную простоту и доброту.
Он никогда не кричал и не возвышал свой голос. Такое впечатление, что он боялся или стеснялся его. Он не напускал на себя театральные позы перед строем, всегда был одинаков и со всеми внимателен и вежлив. В общем, как мне казалось, он собрал в себе всё лучшее и человечное, всё умное и рассудительное.
Помню, он даже не рассвирепел, когда Луконин перепился в эшелоне со своими солдатами. Он помолчал, а потом сказал, — Завтра поговорим, когда отрезвеет!
Говорил он всегда по делу, не меняя голоса, и без выразительной мимики на лице. Вначале было даже трудно привыкнуть к нему после училища. В училище было обычаем у офицеров кричать и драть свои глотки. Я до сих пор помню искаженные злобой физиономии младших командиров и лейтенанта Клока. [Они]