Она бы писала дальше, неважно что, записала бы, например, все истории Каро о противниках: как холерную бактерию противники подмешали в чай (впоследствии, правда, оказалось, что в тот день подавали просроченный кефир, да и прошла холера у большинства к утру) или как электричество вырубили… но последний лучик луны из единственного целого окна (остальные заложены фанерой) спрятался. Сунула ручку под подушку, бумажки в книгу. Стало очень темно, не видно было даже соседней стойки. Даже потолка собственной ячейки. На несколько секунд Анна запаниковала, потому что потеряла ориентацию – казалось, что качает, как в воде или в колыбели, стало непонятно, где верх, где низ, будто зависла в каком-то душном пространстве, в невесомости – жутко, что всё может исчезнуть, и ещё хуже, она сама может исчезнуть… Паника отступала постепенно, сменялась сонливостью, когда всё равно, есть ты или нет, и вот уже вырисовывается потолок ячейки, крючки, полки, соседняя стойка – Анна не замечает, что глаза её закрыты.
Заснула так сладко, так мёртво.
* * *
Люди проходили мимо скамьи, Лилия сидела на скамье, маленькая сумочка лежала рядом, большая стояла у ног, Лиля прятала ступни за большую сумку, будто сумка могла укрыть от октябрьского холода. Людей было очень много, непривычно много, и, вместо того чтобы сосредоточиться на дрожащем под ветром листе газеты, искать среди объявлений жильё, она разглядывала людей. Среди них было очень много красивых, особенно женщин, с интересными причёсками, в одежде заметной, и было очень много уродливых – горбатых, толстых, и были заурядные – за такими следила пристальнее, силилась разгадать – их заурядность, повторяемость казалась таинственной, даже непостижимой. Люди раздражённо оборачивались на её пристальный взгляд, но она не отводила глаз. Ей казалось, она присутствует на карнавале, где все нарядились людьми.
За всё время, что она лодырничала в больнице, Леонид Иванович так и не показался. «Не решился», – думала озлобленно. Они никогда не встречались, она бы не объяснила, откуда его помнит, но почти видела его лицо, тоже заурядное, однако со странным выражением: твёрдо-спокойным и в то же время глумливым. Видела и ненавидела. В больнице от него передали обе сумки. В маленькой лежали выписка из больницы с направлением к участковому, мобильный телефон, бумажник, в котором три полтинника и тысяча долларов. Ещё паспорт. Паспорт не открывала – поспешно спрятала во внутреннем кармане сумочки. В большой сумке – некрасивые брюки её размера, некрасивый свитер, бельё – в общем, смена одежды. Вышла из больницы в том же платье, в котором попала в неё. Она не знала, кто его отстирал, кто выгладил, – оно приятно пахло порошком. Больничные, видимо. Сверху накинула плащ – её собственный плащ, из её квартиры, которую теперь помнила смутно. Всё это время плащ висел в палате на крючке, и она не спрашивала, можно ли его взять. На ногах – босоножки.