«Вот и тут молодь старье раздвигает. Своих прав на жизнь требует. Новых, нонешних. Оно, может, и ударят еще заморозки по зеленым головам, побьет стужей много ростков. Но еще больше — выживет. Тех, кто сильнее…», роняет Кешка голову на траву, сваленный нечеловеческой усталостью.
Словно споткнулся, застрял трактор в борозде. Высоко высоко в небе, купаясь в бездонной голубизне, поет спою песню жаворонок. По черным бороздам, внимательно оглядывая комья земли, грачи скачут.
Весна пришла… Ожила, очистилась от льда и снега реки за полем. Вода в ней — голубизной с небом меряется. Кто чище, звонче и прохладней?
Из-под малинового куста подснежники головенки выставили. Радуются весне, теплу. И только Кешка спит. Ему весна не в радость. Много забот принесла, отняла все силы, взамен усталость оставила.
Спит человек… Будто в яму — в сон провалился. Из какой самому ни за что не выбраться. А надо. Ведь вот руки, лицо вымыл. Поесть собрался перед дорогой. Посевная закончилась. Можно домой вернуться. На отдых. И спать всю неделю, не вставая.
Но что это? Кто окликает его таким знакомым голосом? Глянул вверх на берег и стыдно, страшно стало. Виктор Ананьев его зовет. Весь в белом. Костюм белей облака. И сам — без единого пятнышка, словно никогда на тракторе не работал. Смотрит на Кешку, улыбается, рукой ему машет, приветливо так. Вроде никакой обиды на полудурка не держит. И говорит:
— Иди ближе, чего ты там стал? Иль не признал меня? Думал — пропал я вовсе? Видишь, ошибся! Вернулся я, Кешка. Насовсем! К себе в село, в дом. Трудно мне без своих было. Даже тебя, полудурка, вспоминал. И простил подлость твою. Дурак ты! Оттого много бед на тебя свалится. Радостей не увидишь за подлость свою. А и не помрешь, покуда не оплатишь всякое горе, какое утворил людям. На беду себе выживать будешь, на горе сельчанам… Но ить скорая смерть лишь в награду дается, за муки в жизни. Тебе этого не увидеть. Смерть не раз позовешь. По и она тебе не друг. Не скоро сжалится. Нахлебаешься горького через край. А все за грех твой, какой не простится. И ненавидеть тебя станут, и проклинать громко. Самого и семя… Потому, солнце не обогреет, ночи сна не подарят. В страхе и мерзости жить станешь. Хуже бродячей собаки — слезами, как костью, давиться. А все потому, что невинные слезы из-за тебя пролиты. И кровь…
— Прости меня, — испугался Кешка услышанного.
— Я простил тебя, но Бог не прощает!
— Бога нет! Нет! — закричал Кешка.
Ананьев рассмеялся громко, так что земля дрогнула. И крикнул:
— Есть Господь! Над всеми! И ты еще не раз в том убедишься.