— Не фартовый. Знать, не одыбается. Нашим и такое до фени…
— Пить, — послышалась еле различимая, как затухающее желание, просьба новичка.
Фартовые отвернулись. Димка знал, для них западло помочь фрайеру, если он даже испускает дух.
Шилову отчего-то стало жаль зэка, затихшего в темном углу. Он набрал воды в кружку. Подошел к койке.
— Пей! — встал рядом, пытаясь разглядеть лицо. Человек силился встать, но не мог. Не было сил в руках, спине…
Димка смотрел на него, беспомощно копошившегося в постели, и не выдержал, взял за ворот, поднял мужика. Тот жадно вцепился в кружку, пил, проливал воду за пазуху, стуча зубами о края.
Димка смотрел на мужика, захлебывающегося водой, и на лбу его выступил холодный пот.
Кешка… Его он узнал не без труда…
Это по его вине, по его доносу он, Димка Шилов, оказался в зоне, получил срок, отсидел больше трех лет, стал стукачом, перенес столько страданий и мук… Все это время он помнил, кому обязан второй судимостью, кто разлучил его с семьей, домом…
О! Как он ждал встречи с Кешкой, чтобы свести счеты за все, за каждую минуту, отбытую в зоне, за всякий день невольной разлуки с семьей, за все незаслуженные лишенья и униженья.
Он приготовил много горьких слов и упреков, еще больше — способов мести.
Он ждал, он верил, что когда-нибудь судьба подарит эту встречу. И уж тогда расквитается за все разом…
Кешка выронил кружку из рук. Остатки воды вылились на одеяло. Мужик хотел лечь, но не удержался, мешком упал на бок. Застонал жалобно, по-стариковски.
— Не ной! Курва! — сорвалось злое.
— Помираю я, земляк. Кончаюсь. Прости меня, — донеслось до слуха Димки тихое.
Шилов хотел уйти подальше от Кешки, как от греха. Неудержимо зачесались кулаки. И с языка готово было сорваться злое, черное проклятье.
— Меня судьба наказала. И за тебя, — лепетал Кешка, глядя на Димку глазами, полными слез и мольбы.
— Паскуда ты вонючая, — сорвалось в ответ.
— Не ругай, помираю, — с трудом говорил Кешка.
— Твой кент? — подошли фартовые.
Димка смутился. Подавился правдой. Об уходящем, как и о мертвом, плохо не говорят, свело скулы Шилову, и он процедил сквозь зубы.
— Земляк мой. С одной деревни…
— Эй, санитар! Врача волоки, паскуда! Тут фрайер загибается! — закричал кто-то из фартовых во двор.
А вскоре в больничку влетел доктор. Подсел к Кешке. Осмотрел его, прослушал. Сделал укол. И сказал уверенно:
— Кризис. Его надо пересилить. Если к утру температура не поднимется — будет жить.
Кешка слушал и не слышал. Казалось, он давно простился с жизнью и равнодушен к словам врача.
Он смотрел в потолок отрешенными глазами, будто искал там ответ на один-единственный, самый главный вопрос: зачем ему была дана жизнь?