После реабилитации Махоткин не мог пересесть на реактивную технику, так как был и для поршневой списан вчистую по здоровью.
Однажды он, сидя с «Мотей» (Матвеем Ильичом Козловым) на обочине аэродрома, глядел на взлетающие и садящиеся самолеты; к ним подошел техник-затейник и спросил:
— А вы могли бы взлететь на таких лайнерах?
— Я не умею двигатели запускать, — отозвался Матвей Ильич.
— На то есть бортмеханик или инженер, — уточнил техник.
— Сумел бы.
И поглядел своими добрыми голубыми глазами на Махоткина.
— Как-нибудь попробую, — отшутился тот.
Переход с поршневой техники на реактивную для многих авиаторов сопровождался душевными травмами. Наверное, что-то похожее происходило при переходе с немого кино на звуковое: иные звезды немого не стали таковыми звукового. Некоторые (если не большинство) механики из стариков не «чувствовали» новой техники, хотя «все» знали и успешно сдавали экзамены в УТО (учебно-тренировочном отряде). Этот переход можно сравнить и с переходом в другую стихию, где в любом случае память о старых ощущениях будет создавать чувство неуверенности, а порой и страха. Изменение скоростей было переходом в иное небо.
Пилотам переход на новую технику давался легче, но также требовал болезненной перестройки психики на другие скорости. И разумеется, учеба, учеба. Многие полярные асы так и не пересели в кресла самолетов с турбовинтовыми двигателями, будто бы по здоровью. А иные ворчали: «Авиация не та!» — и тосковали по авиации эпохи рыцарства, когда на самолетах не было отхожего места.
Те же, кто сумел более или менее перестроить свой внутренний состав на новые ощущения, шутили:
— Летчику надо знать всего пять движений: штурвал на себя, от себя, вправо, влево и — в кассу.
Махоткин и теперь при первой возможности занимал правое кресло и говорил:
— Не будете возражать, если поработаю вторым автопилотом?
— А что, получается нормально! — снисходительно хвалили старика молодые пилоты. — Берем в экипаж.
Когда самолет, доставивший грузы для ремонта «шестьдесят шестой», ушел, молодой второй пилот подхватил сумку и портфель Махоткина.
— Я понесу, — сказал он смущенно и, наверное, покраснел, если б его лицо не было пунцово-красным «от климата».
— Сам хожу пока без костылей, — отозвался Махоткин.
— Потом буду хвастаться, что поднес сумку Махоткина… Знаете, я однажды поднес чемодан Урванцева в Дудинке.
Старик улыбнулся.
— Ну, если для коллекции… И еще вот что. Расскажи, друг мой, как вы зацепились. Ты второй пилот, ты глядел на приборы — понимаю, — но ведь и ты что-то знаешь такое, чего я не знаю.