Она была хорошим преподавателем, об этом ей говорили другие («Мне сказали, ваши уроки — это нечто»; «Вы — мой любимый учитель»), но все равно, такая жизнь казалась неполноценной. Она считала, что некоторые события повлияли на ее сознание. Позже она вспоминала, что когда-то в течение месяца была марксистом и что был мужчина, политически активный и настойчивый, с которым она занималась любовью в подвальной комнате и вместе с ним пристрастилась к марихуане, от чего не могла избавиться до появления Марии. И еще, в течение некоторого времени у нее был комплект масляных красок в деревянном ящике — попытка забыться, рисуя маслом на холсте. Странно, но она не прикладывала ручку к бумаге, опасаясь пожара, словно из самой бумаги можно было высечь искры.
Но в основном она гуляла одна, вниз по Массачусетс-авеню на Ирвинг-стрит. По Чарльз на Портер-сквер. По субботам ходила в Сомервиль или на Фенвэй. У нее не было определенной цели, цели самой ходьбы, и иногда, когда бывало особенно плохо, она начинала ритмично считать, и это напоминало чтение мантр. Больше всего ее поражало, что страдание длится так долго, казалось невероятным, что одного человека может настолько волновать потеря другого. Она знала, что стыдно постоянно смаковать во всех подробностях свои личные невзгоды, даже наедине с собой, в то время как многие люди подвергаются настоящему насилию. (Тем более стыдно, что события в Энтеббе[5] или в бунтующих гетто лишь на короткое время заставляли соизмерять свои страдания с другими, потому что «я» стремилось вернуться к «себе»; иногда подобные новости лишь усиливали страдания: очень хотелось, чтобы рядом был кто-то, с кем можно было бы поделиться этими сводками из ада.)
Однажды в сентябре — она ходила уже месяцы — Линда зашла в кафе, с деревянными столами, установленными перпендикулярно стойке, на которой стоял стеклянный ящик со сластями. Она заказала кофе и печенье с арахисовым маслом (обед был пропущен) и отнесла это на свой столик, где уже разложила таблицы для поурочных планов. Работать в кафе было не так скучно, и на какое-то время она отвлеклась, погрузившись в раздумья о романе «Этана Фрома и «Стеклянном зверинце»[6]. На улице солнце согрело кирпичи, но не людей, которые кутались в куртки в ожидании зимы. И тут какая-то суматоха в углу привлекла ее внимание. Женщина усадила в детские сиденья, установленные на стульях, двух пуделей и кормила их кусочками дорогого миндального печенья из стеклянной коробочки. Она разговаривала с ними так, как разговаривает мать со своими малышами, утирая им морды кружевным платочком и нежно браня за жадность.