Спустя пятнадцать минут я пересказываю ей все свои необычайные фантазии — про водителя от компании, который сидит в машине ее мужа, и про огурец из банки.
Она сначала смотрит на меня удивленно, потом начинает посмеиваться, а скоро уже задыхается от смеха, и я сам смеюсь, дурея и плача от хохота. Какое-то время мы только и можем, что друг друга подталкивать, произнося время от времени: «Мужик!.. Так вкусно!.. Огурец!.. Мужик!..»
— А может, у нас там есть какие-нибудь огромные стеклянные чаны, для того чтоб хранить, например, очень редкую цветную капусту, не переносящую деревянных бочек, — хохоча всем своим горячим существом, предлагает она. — Ты бы капусту вывалил, сам разделся догола и сел там, наполнив чан водой. Приходит утром Анатолий, включает свет и минуту стоит, такой задумчивый. Зовет меня — посмотри, жена. Я заглядываю в лаз и отвечаю: «А это мой подарок тебе — заспиртованный китайский младенец!» Анатолий не понимает: «Да какой это младенец, смотри, как он таращится на нас и что у него висит там… Вообще ни разу не китайское! А зубы какие!» — «Так он растет, Толенька, — отвечаю я. — У тебя от потребления спирта растет печень, а он весь в спирту, целиком, — что ты хочешь! Растет!.. Красивый, скажи?»
— А-а-а, как смешно, — утираю я слезы кулаками. — Ужасно смешно! Что ж ты так о муже… Креста на тебе нет!..
Еще с полминуты я смеюсь и потом понемногу умолкаю.
— Ни на какой женщине креста нет, — отвечает она спокойно, тоже еще не совсем растеряв смех в глазах и в голосе.
Мы по-прежнему тяжело дышим, уставшие от своего веселья, и она добавляет:
— Крест есть только на матерях. Но мать — не женщина.
Она включает свет в гараже, и становится очень ярко и неприятно, зато ей удобно — усевшись на водительское кресло, она разглядывает в зеркало заднего вида, что у нее с губами, не сильно ли смазаны.
— На Христе тоже креста не было, — разобравшись с губами, но еще осматривая себя, продолжает она. — Но, к счастью, Христос не женщина. И даже не мать. Он Божий сын, он предводитель Христова воинства, а все втайне хотят его воспринимать как мамку с теплой молочной титькой. А у него — хер вам, а не титька. Понял? — Она вдруг оглядывается ко мне очень спокойная, что в ее случае всегда признак бешенства.
— Прекрати, дура, — негромко, но зло говорю я.
— Чего прекрати? А то Бог накажет? — усмехается она. — А чем он меня может наказать — женщину? Ты не подумал?
— Заткнись, я тебя не слышу, тварь, — уже злобно отзываюсь я.
— Все ты слышишь. Пошел отсюда.
Весь другой день я пребывал в таком ужасе, словно на мне висел карточный долг весом в бессмертную душу и отцовскую усадьбу. Спал я как в истерике, сны снились назойливые, корявые и мокрые.