Мне долго казалось, что с отцом их разлучает явное превосходство сына — который мужик, боец и злыдень. Но как-то невзначай выяснилась обратная ситуация: это отец был злыдень и мужик, а сына он, напротив, воспринимал как недоделка и малоумка.
Я не думаю, что отец был прав.
Когда Грех вернулся из отпуска, загоревший, с какой-то вечно кривой улыбкой, они вскоре заново сдружились с Лыковым… а вот я как-то не смог.
Я вспоминаю иногда заразительный хохот Греха… и еще как мы, завидев его с девками, спрашивали у них, каламбуря: «Лапа моя, возьмешь грех на душу?» — или: «Не согрешишь — не покаешься!», — под грехом имея в виду кличку нашего друга, а не собственно дурной поступок.
Пока вспоминаю это — сам тихо улыбаюсь, но как подумаю обо всем остальном — не смешно нисколько.
Гланьку я видел два раза.
Один раз — с животом, живот у нее был огромный, а сама Гланька какая-то потеплевшая — даже со стороны чувствовалось, что руки у нее теперь не ледяные, а мягкие, отогретые. Но, может, это в моем летнем троллейбусе, откуда я любовался на беременную Гланю, была такая жара.
В другой раз, спустя год, мы столкнулись на улице — она размашисто шла мне навстречу, а потом вдруг побежала.
Я остановился, сдурев от радости, и даже распахнул руки: Гланечка!
Но она как побежала — так и сбавила шаг, и только вблизи стало видно, какая она пьяная.
Никуда она не спешила — ее просто то качало, то несло, то вбок вело.
— Гланя! — еще раз окликнул ее я.
Она, ничего не видя, прошла мимо меня — вперед плечом, зажмурившись, боком, — будто я стоял с двух сторон, а ей нужно было протиснуться между.
Что до Шороха — то он уволился.
Как-то я купил большую, мне по колено ростом куклу и направился к нему.
Впрочем, вру опять.
Себе сказал, что к нему, хотя сам, как всегда, подумал о Гланьке: пойду — а она навстречу — а у нее дочь — а у меня кукла — «Я вас искал!» — «Правда?» — «Правда».
Так и дошел с куклой до шороховского дома, никого не встретив.
Позвонил в звонок, постучал в двери, но в квартире стоял такой пьяный гай, что меня не услышали.
Тут я вспомнил, что окна той комнаты, где спят Шорох и его ребятки, выходят во двор, и, прикинув на глаз, куда именно, пошел вокруг дома.
Поиск облегчило еще и то, что у них не было решеток — в то время, как почти на всех на остальных окнах первого этажа были.
Я отчего-то вспомнил, что у Буца тоже не было решеток — но у него-то, думаю, имелись еще и личные причины не любить кованое железо на окне.
Подтянулся и сразу приметил девчонку. Дурной ор был слышен даже мне с улицы, — а она сидела себе и рисовала карандашом, будто в полной тишине. И пацан что-то ковырялся сам по себе в другом углу.