– Мне, вообще говоря, все равно, – сказала она. – Я просто не хочу больше думать об этом.
– Хорошо, – согласился я. – Ладно.
Она указала большим пальцем на дверь:
– Я лучше пойду.
Внизу ее муж разглядывал каролинских попугаев.
– Поехали?
– Поехали.
Слушая, как они отъезжают, я решил, что пошлю ей не одну вещицу, а несколько. Две, может быть, три хорошие вещи – или полдюжины тех, что подешевле… Сейчас она расстроена, это естественно. Мне и самому было больно смотреть, как Альма уходит под землю, боль эта все еще была свежа в моей памяти. Нужно также учесть и душевную травму, нанесенную ей самоубийством женщины, за которой она столько лет ухаживала. Как тут не рассердиться? Я и сам рассердился, а ведь мое знакомство с Альмой было в пятнадцать раз короче знакомства доктора. Однако я мою обиду поборол, поборет и доктор Карджилл. А то, что я пошлю, ей понравится. Естественно, понравится. Прекрасные вещи и сделаны со вкусом, с самым лучшим.
На некотором сознательном уровне я побаивался, что она увидит в моем подарке именно то, чем он и будет, – взятку. Ну а что я еще мог сделать? Я же не мог забрать назад все бестактные глупости, которые наговорил, а мне требовалось, чтобы доктор была на моей стороне. Она могла лучше, чем кто-либо другой, подтвердить, что я любил Альму. Унизительно, разумеется, ужасно унизительно, что мне приходится это доказывать – полиции, суду, да кому угодно. Однако я напомнил себе, что теперь дело идет не о любви. Дело идет о деньгах, а значит, доверять я не могу никому, больше уже никому.
Первый снег выпал рано, почти сразу за Днем благодарения, однако не лег – таял на крышах и стекал серыми струйками вниз. Водосток на углу засорился, превратив поход по магазинам в дело грязное и слякотное. Усталый, томимый одинокими мыслями, я смотрел на экран компьютера и тер глаза. Есть ли на свете что-нибудь более страшное, чем пустая страница? Более зловещее, чем мигающий в медленном ритме похоронного марша курсор?
Дверной звонок дал мне желанную возможность отвлечься от созерцания этого зрелища. Слегка сдвинув занавеску на окне холла, я увидел Эрика, переминавшегося на веранде с ноги на ногу. Губы у него были синие, даже плащ его, казалось, трясся от холода, и я с постыдным удовольствием отметил, что мир в последнее время обращался с ним не по-доброму. Он выглядел всклокоченным, изголодавшимся, лишившимся былой самоуверенности, кадык его прямо-таки торчал из шеи, рука время от времени вздергивалась вверх, чтобы коснуться глубокого, незажившего пореза, который поблескивал над левым глазом. Если после встречи с Палатином у меня и оставались какие-то сомнения насчет того, где Эрик провел последнее время, теперь они развеялись: вполне разумно было предположить, что он сидел в тюрьме, и не менее разумно – что обходились с ним там с заслуженной им жестокостью. Изменился Эрик очень сильно, и я поневоле улыбался, наблюдая за тем, как он пытается согреться.