Смирнов посчитал себя оскорбленным.
— Если мало, подкину еще столько же, но хиляй. Я сегодня добрый. Станешь доставать, воткну перо. Откинешься, как потрох!
Михаил попытался скрутить Власа, но тот легким ударом отбросил его под ноги толпе и тут же исчез.
— Так тебе дураку и нужно! — презрительно ответила Ольга, узнав о случившемся.
Михаил после этого случая пусть не всегда, но стал ходить на тренировки в спортзал. Он вскоре перестал сутулиться, не волочил ноги, не держал при ходьбе руки по швам. Сам себя почувствовал лучше и легче. Поверил, что теперь сможет уложить не только Власа, но и Шкворня. Но свора подростков-мальчишек заметила милицейскую машину, остановившуюся неподалеку от дома пахана, налетела на оперативника и следователя. Избила, изорвала в клочья всю одежду, разукрасила синяками и шишками, довела до бессознания. Мальчишки рассыпались горохом, как только водитель связался по рации с горотделом, и те выслали поддержку. Ни одного не могли припомнить потом в лицо.
Шкворня в доме, конечно, не оказалось. А вот синяки и прочие ушибы еще долго давали знать о себе.
За этот случай над ними потешались все кому не лень.
Смирнов понимал, в чем его беда. Ведь еще в институте не каждый сокурсник решался бороться с ним на ковре. Задеть Михаила или обидеть никто не осмеливался, но долгие годы работы в кабинете за столом сделали свое, и он потерял форму, состарился физически и духовно. Его даже в своей семье убедили в слабости и беспомощности.
Он стал городским до корней волос. Умело владел ложкой и вилкой, никогда не вставал из-за стола, не поблагодарив за еду. Научился разговаривать вполголоса, а смеяться одними губами. Никогда не выходил из дома помятым или непричесанным. Его ногти всегда были подстрижены, а зубы почищены. На туфлях или на ботинках никакого намека на пыль или грязь.
— Совсем ты, Мишка, испортился! Городским стал, — упрекали свои, деревенские, в редкие приезды.
Тогда он не придавал значения этим замечаниям, считая, что сельчане жгуче завидуют ему. Ведь почти все мечтали попасть в город, но повезло очень немногим. Да и те не сумели приспособиться. Пожив с год-другой, возвращались обратно к своему, привычному.
— В городе жить можно. Работы прорва, развлечений — тьма, но не для нас! Побоялись мы в себе человеков потерять. Вот и воротились, покуда что-то сбереглось, — говорили.
«Что-то там обо мне судачат?» — задумался Смирнов. И представил мать в избе, сидит у стола перед керосинкой или молится на старую потемневшую икону Христа. С ней она делилась всеми заботами, радостями и свято верила, что Он не только слышит, но и помогает во всем.