Альпинист идет по волосяному мостику над пропастью, мостику, которой шатается, прогибается и в любую минуту готов сломаться, может, в эту самую минуту, может, чуть позже, бог знает когда! Наверное, потому альпинист, подготовившийся к экспедиции, напряжен до предела. Огромное внутреннее волнение отключает его от всего — кроме вершины, которая его ждет.
О пас, об альпинистах, говорят, что мы — люди неразговорчивые, скупые на слова. Да, это правда. А ну попробуйте, войдите в мастерскую художника в то время, когда он находится в состоянии творческого процесса. Да он не только не станет с вами беседовать, он, возможно, и двери вам не откроет. Так и в горах. Горы для альпиниста — та же мастерская. Здесь не лепят, не чеканят, не рисуют, не пишут — но здесь идет та же творческая работа, вернее, некий абстрактный творческий процесс. Альпинист не создает ничего конкретного, осязаемого, он просто поднимается на вершину и спускается с вершины. Возможно, после него не останется и следов на скалах и льдах; он ни перед кем не похвастает — вот, мол, ценой стольких трудов я создал то-то и то-то. Но его жизнь? Жизнь, которая невредимой вернулась вниз, в долину. Ведь он носил эту жизнь по смертельным тропам над пропастями, по коварным гребням и склонам, он испытал непередаваемую радость победы, не сравнимую ни с какой другой, радость от сознания величия духа человека. И эту его жизнь увидят и другие и воспримут как книгу мужества, силы и отваги, книгу любви и верности, благородства и великодушия. Истинный альпинист никогда не покинет горы — как моряк не покинет моря и поэт не перестанет писать стихов. Не покинет, пока цела, пока не порвалась его веревка...
ХРОНИКА СНЕЖНОЙ УШБЫ 1943 ГОДА.
ГОДЖИ ЗУРЭБИАНИ: мы идем, связанные одной веревкой...
Остались позади около десяти биваков, устроенных нами с таким мучением. Осталась позади целая вереница кошмарных ночей, подобные которым, наверное, и не снились никому и представить которые не под силу фантазии и воображению человека. Кошмарные ночи! Да разве только ночи!.. Ночи и дни. Они походили друг на друга, словно луны воскресенья и понедельника. Казалось, весь мир провалился в бездну и только мы одни каким-то чудом застряли и повисли на утесе Ушбы. И одно, что постоянно, ежесекундно напоминало нам о себе,— это бешеный вихрь, круживший между гранитными скалами с воплями и завыванием, вихрь, который проникал в нашу погребенную под снегом палатку и леденящими руками сжимал нас в объятиях.
И был еще голод. Он терзал нас, угрожая смертью, он являл нашему измученному воображению бесчисленные видения, видения праздников, которые справлялись где-то далеко внизу оставленными нами людьми, видения застолий и кутежей, огромных медных котлов, в которых клокотали, одурманивая ароматом, различные яства, он являл нам разложенные порциями на низеньких столиках жирные куски мяса, разлитую виночерпиями по стопкам водку, которую пьют для аппетита... и бог знает какими еще видениями терзал нас голод... Во рту набиралась слюна, целое море слюны, которое готово было нас затопить. Никто не знал, в каком уголке иссохшего, измученного голодом и жаждой организма собирался такой неисчерпаемый запас этой таинственной вязкой жидкости... А как соблазнительно журчали благодатные минеральные источники, соленые и кислые воды Местиа, Мулахи и Кала... Минеральные воды, отдающие терпким привкусом тмина, разливающиеся по телу живительным нектаром!..