— Которые на воле.
Кочубчик рассмеялся.
— Говоришь так, будто здесь арестантская.
— Не арестантская, а все одно первое время скучать будешь. — Воровка явно проверяла его. — Дать?
— Не-е, мама, не надо… Я тут как у Христа за пазухой. Не желаю видеть все это блудилище. — Неожиданно добавил, снова рассмеявшись: — А понадобятся тугрики, тут есть чего цопнуть!
— Нет, Володя, здесь этого делать нельзя. Мне поверили, я за тебя отвечаю.
— Шутка, мама!.. Шутка! — Кочубчик ласково придавил ее нос пальцем. — Да и попробуй тут чего дернуть!.. Одна малявка так зыркает, что волосы на жопе шевелятся… Или еще этот хрен старый.
— Володя… Володечка… Даже не вздумай.
— Ну, Сонь, как неродная!.. Зачем воровать, когда как у Христа за пазухой. Да еще такая мамка рядом! — Он обнял ее и стал целовать.
Сонька задыхалась, теряла сознание, ловила его губы своими, тихо и томно стонала.
— Мама… родная… ты самая лучшая… А я тварь, мама.
Они упали на кровать, и ласки продолжались в постели.
…Потом они не спали. Тихо, полусонным голосом Кочубчик рассказывал Соньке о своей жизни.
— Когда братки меня пришили, пролежал я в лесу, считай, целую неделю. Все в память никак не приходил. Пока не подобрала одна хавронья.
— Какая хавронья? — не без ревности насторожилась воровка.
— Да так, баруха из соседней деревни. Вот у нее и оклемывался почти год.
— Молодая?
Володька повернул к ней голову, окинул оценивающим взглядом.
— Не очень. Чуток тебя помоложе будет.
Сонька проглотила сказанное, с деланым безразличием спросила:
— Ну, оклемался… И чего дальше?
— Дальше стал шарить мозгом, чего делать, куда лыжи направить.
— Дом-то хоть целый остался?
— Такой целый, что хотя б одно бревно в пепелище отыскать! — хмыкнул вор. Помолчал, переживая обиду, продолжил: — А куда двигать ноги, Сонь?.. На волю — враз твои товарищи прирежут. Жить у этой чувайки — тоже тоска смертная.
— Детей меж вами не осталось?
Кочубчик хохотнул.
— Осталось!.. Свинья с сиськами да поросята с мисками! — то ли отшутился, то ли чего-то недосказал он. Дотянулся до кисета, закурил.
— Не кури здесь! — шепотом приказала воровка. — Барыня ругается!
— Барыня… От горшка — до ремешка! — пренебрежительно сплюнул вор. — Вот и понял тогда, что алюсником быть — самое безопасное дело. Ни мокрухи тебе, ни бомбилово, никакого другого гоп-стопа!.. Копыто протянул, жалости по самое некуда подпустил, сказочку какую-нибудь даванул, и, глядишь, к вечеру и на хлебушек, и на курево, и на шмыгаря — на все хватает! К тому ж и синежопые подобных бухариков в упор не желают видеть.
— И что ж, воры тебя больше не искали? — с недоверием поинтересовалась Сонька.