Дело было решено. Утерев слезы, матушка высморкалась в уголок передника и сказала, что я стал совсем взрослым. А это всегда и радует, и печалит матерей.
В те времена охотники не опасались остаться без добычи. Леса наши кишмя кишели всевозможным зверьем. Медведи и волки частенько рыскали даже по хуторам, и зимней ночью можно было услышать за окном злобный вой и скрежет зубовный. Что же говорить о лесной чащобе. Мужики покрепче да посмелее не боялись и по ночам ходить лесными тропами — от волчьих глаз было так светло, что не приходилось опасаться о какой-нибудь корень споткнуться или в кусты забрести.
С утра помолился я Уку. Поскольку это наше главное божество помогало при моем появлении на свет, выступив в роли акушера, надеялся я, что не откажет оно в поддержке и при первой моей охоте. Испробовав о коленку крепость дубинки, я дал себе клятву не оплошать и уж по крайности от пентюхов братьев не отстать.
Снаряжаясь в путь, был я столь серьезен и важен, что матушка решила избавить меня от наставлений и, утирая глаза, промолвила только, как подобает матери богатыря: «Со шкурой или на шкуре!»
Всем известно, что поход наш завершился наиуспешнейшим образом. Прилежный читатель «Калевипоэга» может для собственного развлечения перечислить содержание моего ягдташа: медведь, сохатый, зубр, сорок восемь волчьих, сорок восемь лисьих, сорок восемь заячьих — вот сколько шкур пришлось мне на своем горбу домой переть. Сдается мне, что эти цифры несколько завышены, но настоящему историку по должности положено делать разумные приписки. Что же касается собак, вполне позволительно верить авторам «Калевипоэга», тут они пишут чистую правду: «Гонит Ирми, ловит Арми, валит зверя Мустукене…» О братьях же упоминается лишь тогда, когда, закончив охоту, мы втроем затянули песню.
Да, так оно все это и было. Тащился я, придавленный тяжеленной грудой-грузом, ни шатко ни валко, то туда, то сюда, и вправо, и влево, в глазах аж разноцветные круги полечку пляшут, а братцы мои тем временем придумали себе занятия — кидались каменьями в белок, посвистывали да земляникой лакомились, и ни тот, ни другой мне на помощь не пришел, если, конечно, не считать помощью их иронические замечания (которые, впрочем, иной раз и вправду могут силы прибавить объекту насмешек). Видать, брательники мысленно уже на ярмарке были.
Как завидел я крышу родного дома, радостно стало у меня на душе. И братья вроде вдруг спохватились, предложили помочь мою ношу нести. Но я сказал, что не след им себя изнурять — у них впереди нелегкая дорога на ярмарку. Зато тут же согласился с ними, что после столь счастливой охоты не грех на зеленой мураве чуток отдохнуть. Сели мы под шумящим листвою дубом и веселую песню затянули, хотя и приустали изрядно. А как же! Ведь теперь наша матушка, столь желанною бывшая для супруга своего и для многочисленных знатных поклонников, отвергнутых ею, может достойно дом свой шкурами украсить. И сказать нельзя, до чего мне сие было приятно! А то, что я к смертоубийству способен не хуже взрослого, успешная охота подтвердила. Хоть и ныли зело руки, ноги и заплечья, молодую грудь мою переполняли восторг и стремление поведать всему свету, какой я молодец. Эта манера раздувать грудь вроде бы всем представителям мужского сословия присуща. Разве не ревет так, что листья дождем осыпаются, сохатый, упершись рогами в древесный корень, коли нет лучшего соперника? Разве не кичится молодой петушок своим мощным кликом, взлетев на забор и махая крыльями? Порой и мышонок не может сдержать стремления писком известить мир о своем презрении к коту.