Поначалу, в надежде, что мальчик образумится, отец ограничивался тем, что смотрел на него сурово, именуя его насмешливо не иначе как гражданином! Но когда он узнал, что его сын, его наследник, смешавшись с толпой в освещенную факелами праздничную ночь народного гуляния, забрасывал камнями темные окна австрийского посла, представителя Священного союза, Каэтано да Майа узрел в сыне будущего Марата, и гнев его был страшен. Жестокий приступ подагры, приковавший его к креслу, не позволил ему отделать непокорного сына тяжелой индийской тростью, как положено истинно португальскому родителю; но старик порешил выгнать его из дома без благословения и всякой поддержки, отринув как бастарда! Не может в этом гнусном вольном каменщике течь благородная кровь рода Майа!
Слезы матери Афонсо несколько смягчили старика, но более всего обуздали его гнев доводы свояченицы, ирландки, особы прекрасно воспитанной и мудрой, как Минерва: сии качества обеспечивали ей всеобщее расположение. Она обучала мальчика английскому и любила его без памяти. Каэтано да Майа уступил и отправил сына в Санта-Олавию, но не переставал сетовать на свою судьбу двум священнослужителям, прибывшим в Бенфику по его приглашению. Святые отцы утешали его, говоря, что господь бог никогда не допустит, чтобы достопочтенное семейство Майа вошло в сношение с Вельзевулом и с Революцией! А кроме бога-отца есть еще Соледадская божья матерь, покровительница рода и юного Афонсо, родившегося в день святой Марии Соледадской, — она не даст мальчику пропасть.
И чудо свершилось. Несколько месяцев спустя наш якобинец, наш Марат вернулся из Санта-Олавии отчасти раскаявшимся, но скорее доведенным до отчаяния скукой захолустья, где «чашки чая» бригадира Сены наводили куда более убийственную тоску, нежели четки кузин Куньяс. Афонсо явился просить отцовского благословения и несколько тысяч крузадо, дабы поехать в Англию, страну зеленых лугов и золотых локонов, о которой ему столько рассказывала тетя Фанни. Отец, весь в слезах, с жаром расцеловал сына и дал свое согласие, видя в происшедшем несомненную волю святой Марии Соледадской. И даже отец Жеронимо да Консейсан, его духовник, признал свершение чуда очевидным.
Афонсо уехал. Была весна, и Англия, встретившая его зеленью роскошных парков, изумившая повсеместным комфортом и уютом, благородством обычаев, серьезностью и силой национального характера, совершенно его очаровала. Очень скоро он забыл о своей ненависти к угрюмым церковникам, о жарких часах в кафе Ремоларес, где читались речи Мирабо, о республике, за которую он собирался сражаться, — республике, подобной античным, но в которой царил бы дух Вольтера, республике, возглавляемой Сципионами и с празднествами в честь Верховного Существа. В апрельские дни он развлекался на скачках в Эпсоме, сидя на империале почтовой кареты с привязанным фальшивым носом и крича что есть мочи «ура», — и ему не было никакого дела до его братьев масонов, которых в это самое время сеньор инфант дырявил копьем в переулках Байро-Алто, настигая их на разгоряченном жеребце Алтере.