Усовещивая себя, он поднялся с лавки, протиснулся к двери и вышел на мороз под синие звезды. Нечаев тоже вышел. И пусть… Мещеряк молчал. Сам он в Узбекистане никогда не был и не мог предположить, что когда–нибудь попадет туда и даже встретит там члена этой делегации, голос которого доносился к нему сейчас из штабной теплоты, так плотно занавешенной солдатскими одеялами, что окна стали мертвыми; сквозь них не пробивался ни один луч света.
Позади у Мещеряка был трудный, тревожный день. Тем не менее он принес ему больше радости, чем огорчений. Каждый раз, когда выяснялось, что человек, на которого могло пасть подозрение, оказывался именно таким, каким его знали окружающие, а не таким, каким могло привидеться со стороны, Мещеряк чувствовал облегчение. Не беда, что это усложняло его работу. Одновременно, как это ни удивительно, оно и облегчало ее.
Иногда ему казалось, будто он имеет дело со старинной пьесой, главным действующим лицом которой является не горой, а злодей. Главным и едва ли не единственным. А посему, чем больше бездействующих лиц он вычеркивал из того списка, который сам же составил, тем ближе подбирался к настоящему рыцарю плаща и кинжала и, стали быть, к развязке затянувшейся пьесы.
Из того списка, который он набросал в блиндаже, а теперь хранил в нагрудном кармане гимнастерки, ему уже через несколько часов пришлось вычеркнуть более половины фамилий. Вычеркнутыми оказались английский журналист, проведший в штабе армии всего несколько часов, фронтовые кинооператоры и старый, известный всей стране литератор, книгами которого сам Мещеряк зачитывался еще в юности. Затем среди вычеркнутых оказались и сотрудники армейской газеты «Вперед на врага».
Просмотрев январскую подшивку газеты и поговорив с ее редактором — полковым комиссаром Прибыльским, Мещеряк довольно скоро убедился, что ни один из сотрудников газеты не побывал за месяц больше, чем в одной или двух частях. Полковой комиссар Прибыльский, историк по профессии, терпеть не мог верхоглядов. Разве можно писать о боях, в которых сам не участвовал? Разве можно набросать портрет воина, отличившегося в бою, с чужих слов, побеседовав пяток–другой минут? Нет уж, увольте… Уважающий себя журналист не станет скакать галопом по Европам. Еще Козьма Прутков предупреждал, что нельзя объять необъятное. Ты, мил–человек, посиди–ка рядом с бойцом в окопе, поделись с ним табачком, похлебай щец из одного котелка, а потом уже берись за перо. Своих людей полковой комиссар посылал в командировки на длительные сроки. В полки, в батальоны… К пехотинцам, кавалеристам, танкистам… И они сидели там безвыездно по полторы–две недели, посылая в газету свои очерки, статьи и корреспонденции что называется с места событий.