Комиссионный в Столешниковом они нашли быстро. Магазин только недавно открылся. Чего там только нет!.. И шубы, и сервизы, и статуэтки… А народу — тьма. Толпятся возле прилавков, высматривают… Игорек растолковал продавцу, какие краски ему нужны, и тот выложил их на прилавок. Отличные, видать, краски. В жестяной коробочке. И колонковые кисточки. Пришлось отвалить за все это добро две тридцатки. Деньги у Нечаева были.
А вот бумаги в магазине не оказалось. По словам продавца, настоящий ватман теперь на вес золота. Зато он предложил им альбом для рисования. Игорек перелистал его и заявил, что подойдет… Бумага в нем плотная, пористая. Александрийская, кажется. Если только Нечаев не забыл.
В магазине горело электричество. У Нечаева было такое чувство, словно он попал в музей. Или в Воронцовский дворец… Они уже отошли от прилавка, когда увидели… «Смотрите, наш Самохин», — произнес Игорек. И точно: Самохин глядел с портрета, как живой… Портрет этот был в другом отделе, напротив. При них его стал рассматривать какой–то иностранец с трубкой. Почему иностранец? Одет не по–нашему и говорит с акцентом, мало этих иностранцев Нечаев повидал в Одессе!.. Иностранец интересовался работами Кубова…
— Он купил портрет Самохина? — Мещеряк не удержался от вопроса. Уж слишком обстоятельно Нечаев рассказывал, с ненужными подробностями.
— Нет, его ему не продали. Портрет сдан сегодня утром, а в том отделе переучет… Старичок, продающий картины, велел иностранцу приехать завтра во второй половине дня.
Мещеряк вздохнул с облегчением. Еще не все потеряно.
— И что же этот иностранец? — спросил он как можно равнодушнее.
— Уехал, попросив отложить для него все работы Кубова. На улице его ждала машина. Длинная, черная машина с откидным верхом и треугольником, вписанным в круг, на радиаторе.
— «Мерседес»… — Мещеряк кивнул. — А дальше?
— Мы с Игорем ушли, — сказал Нечаев. — Ему не терпелось попробовать…
— Отличные краски, — Игорек кивнул.
Мещеряк не в силах был заснуть. Слишком много событий втиснулось в один этот прожитый день, чтобы можно было о них не думать. Их надо было осмыслить и оценить.
Круг сжимался… Теперь в нем оставались только двое: художник Кубов и аккордеонист Бабушкин. Что он знал о них? Виталий Галактионович производил приятное впечатление. Известный мастер, общественник, участник гражданской войны… Не симпатяга, но и не бука. Спокойный, рассудительный, эрудированный (в этом Мещеряк имел возможность убедиться), влюбленный в свое дело, в жизнь… Сомнительно, чтобы такой человек ни с того ни с сего переметнулся на сторону врага… А Иван Игнатьевич Бабушкин, которого Мещеряку так и не удалось повидать, был, судя по всему, полной противоположностью Кубову. Вздорный, раздражительный человек, выпивоха и неудачник, обозленный на весь мир… У него были все данные для того, чтобы стать выдающимся музыкантом, но так он им и не стал. Почему? Растратил свои способности, свою молодость… Бывший дворянин, бывший юнкер, бывший студент консерватории… У Бабушкина все было в прошлом, и он, надо думать, жил одними воспоминаниями о своем беззаботном детстве и офицерской юности, о поклонницах и аплодисментах. Такого опустившегося и безвольного маэстро, постоянно нуждающегося в деньгах для выпивок и кутежей, разумеется, ничего не стоило завербовать… Именно такое впечатление составил себе о нем Мещеряк после беседы со старшим политруком и по рассказам других людей. Старший политрук даже заявил, что маэстро Бабушкин готов родного отца продать за бутылку… И тут появляется на свет божий этот портрет…