И Каспийское море, с которым он близко познакомился утром, тоже не произвело на него впечатления. То было по–восточному медлительное море, изнывавшее от духоты и зноя, с сухими песчаными отмелями и с мертвой от бесплодия каменистой землей, на которой стоял Красноводск. Там не было пресной воды; ее приходилось привозить в цистернах и развозить по улицам в бочках.
Но самое пекло было не в городе, а на Красноводском вокзале. Там на путях стояли черные цистерны с нефтью, похожие на расползшихся жуков. Из тендеров раскаленных паровозов на землю лились струи маслянистого кипятка, шпалы отливали лихорадочным малярийным блеском, а инвалидные рукава водокачек пусто ржавели в неизбывной тоске по влаге. На перроне Красноводского вокзала стоял один–единственный цинковый бачок с остатками теплой, болотного вкуса водицы, и к незаметной лужице, которая темнела под ним, то и дело шустро подбегали, чтобы напиться, маленькие ящерицы.
Красноводск стоял на потрескавшихся от старости камнях. Тут уже чувствовался восток. По улицам ходили чернобородые туркмены в меховых шапках и полосатых ватных халатах, сновали молодые женщины в тюбетейках и с медными серьгами, продетыми в ноздри. У глинобитных дувалов стояли сонные ишаки. А когда застучали колеса зеленого вагона, набитого шумным людом — ранеными из госпиталей, новоиспеченными лейтенантами из пехотных училищ с пустыми кирзовыми кобурами, старыми беззубыми туркменами и эвакуированными, Мещеряку из тамбура открылись пустые дали то и дело вздымавшейся горбами сухой глинистой земли. Не верилось, что за этими безрадостными пустынями, за мертвым маревом могут оказаться какие–то города и реки, да что там города и реки — хотя бы колодцы, арыки, кибитки и деревья… Было такое чувство, словно поезд тащится по самому краю земли.
Вагон трясло и покачивало. В нем пахло бараньей шерстью и луком. Люди ели, спали, пили кипяток, за которым приходилось прыгать с пустыми чайниками, когда поезд, подъезжая к станциям, замедлял ход, разговаривали, бранились, пели песни… В этом вагоне Мещеряк впервые услышал песни про темную ночь и удачливого Костю–морячка, который приводил в родную Одессу шаланды, полные кефали. И от этих слов, напомнивших ему и Французский бульвар, и Молдаванку, и Пересыпь, у Мещеряка сжималось сердце.
Поезд шел и шел по пустыне, ненадолго останавливался в Ашхабаде и Мерве, а потом, ровно через сорок восемь часов, устало подполз к одноэтажному каменному вокзалу города Чарджоу. В то время это был второй по величине город Туркмении, областной центр, насчитывавший около шестидесяти тысяч жителей, но Мещеряк знал о нем только то, что он на весь мир славился своими сахарными дынями.