Берег открылся утром. Это была Одесса, его родная Одесса. Удалая, бесшабашная, неунывающая даже в горе, пропахшая бычками и терпким молдавским вином. Лестница, колоннады, дома… Только что это? Дома, которые раньше радовали своей белизной, теперь были покрыты струпьями грязных пятен. А окна!.. Где они, веселые одесские окна, испокон веку отражавшие тихую, ласковую синеву неба и моря? Кто–то замарал их черной краской.
— Камуфляж, — сказал Костя Арабаджи. — А городок, видать, ничего.
Одессу Костя видел впервые и старался потрафить дружкам–одесситам. Славный городок!.. О Клавке Костя уже забыл. Сейчас он представлял себе, как пройдется с друзьями по знаменитой Дерибасовской, как они завалятся в «киношку», как Нечаев познакомит его со своей сеструхой, а Яков Белкин, родившийся в «самом центре Одессы», на Молдаванке, пригласит его на смачный обед. А почему бы и нет? Ведь фронт, говорят, проходить чуть ли не в городе, и они всегда смогут отлучиться из окопов на пару часов. Костя еще не представлял себе, что такое фронт.
А Нечаев подумал, что для него война по–настоящему начинается только теперь. «Днепр» миновал Воронцовский маяк и подходил к причалу, который выдавался далеко в море.
Причал был забит какими–то станками, машинами, повозками, ящиками, тюками и бочками — не протиснуться, но пройти. Причитали женщины. Плакали ребятишки. Сдавленно ржали, шарахаясь от воды, гнедые битюги. Казалось, будто весь город снялся с места. Шум был такой, как на Привозе.
Пахло морем, потом и кровью: на носилках молча лежали раненые. И хотя стрельбы не было слышно, и небо над причалом было прозрачно–чистым, глубоким, именно этот стойкий и душный запах войны ежеминутно напоминал о том, что Одесса стала фронтовым городом.
Спустили трап. Нечаев чувствовал, как он пружинит под ногами. Потом, ступив на прочный бетон причала, он вздрогнул.
— Бра–ток… за–курить не… най–дется?..
Голос шел из бинтов вокруг черного обуглившегося рта. Приподнявшись на посилках, какой–то усатый моряк смотрел на него в упор.
— Возьми… — Костя Арабаджи опередил Нечаева и протянул моряку мятую пачку. — Где тебя так?
— Под Чебанкой. Ты помоги, руки у меня…
Костя вставил раненому папиросу в рот. Спросил:
— Чебанка, Чебанка… Где это?
— Близко, — хрипло ответил Нечаев. В его памяти снова возникли белые гуси в белой пыли.
Между тем моряк глубоко затянулся и выдохнул дым в лицо санитару, который стоял рядом.
— Слышь, санитар. Никуда я не поеду, — сказал он. — Видишь, после двух затяжек сразу полегшало. Ты отпусти меня, как друга прошу.