Он замолчал, подбирая слова.
— Погибли ваши другари, — сказал он после паузы. — Наш человек передал. Один белобрысый, большой. А рядом с ним черненький, маленький лежал… У большого на руке была такая, с хвостом… Не знаю, как сказать по–вашему…
— Русалка, — подсказал Нечаев.
Не это хотелось ему услышать. Троян, Троян… Ему показалось, будто из темноты ему печально улыбается Гришка Трояп, улыбается мертвыми глазами. Дескать, виноват, что погиб, виноват, что покинул вас в такое время, когда еще воевать и воевать…
Вытащив сигарету, Нечаев прикурил от керосиновой лампы и поперхнулся. Говорить не хотелось. Он видел, как Генчо ставит на ящик горшок со свежей капустой, нарезает хлеб… Генчо орудовал кривым сапожным ножом споро и бесшумно.
Потом, когда Генчо убрал горшок, собрав хлебные крошки в ладонь, в дверь тихо постучали. Так тихо, что Нечаев не сразу услышал. Казалось, кто–то снаружи царапнул по дереву.
— Это мой Славко, — сказал сапожник.
Сквозь узкую щель в чулан проник острый треугольник света. День еще не кончился.
Однако сапожник не впустил мальчика, а только что–то сказал ему и тотчас снова набросил на дверь крючок. Потом объяснил, что послал сына за вещами. Им надо переодеться. На форму, особенно немецкую, обращают внимание, она бросается в глаза… Другое дело простой пиджак или рубашка. Мало ли ходит разных людей по городу? Всех не проверишь. Так безопаснее.
— А это куда, в печку? — спросил Нечаев, которому давно хотелось сорвать с себя чужой мундир.
— Зачем? Он еще когда–нибудь пригодится, — усмехнулся Генчо.
Смерклось. Краски осени были еще чистыми, свежими, и зеленые деревья шумели весело. Они стояли шпалерами вдоль узких тротуарчиков, выглядывали из–за каменных заборов.
Дома были маленькие, одно–и двухэтажные. Они смотрели на улицу зарешеченными узкими окнами. Но кое–где на подоконниках стояли в глиняных горшочках яркие цветы. Нечаеву запомнилось, что железные балконы были выкрашены в желтый цвет.
Опасность была за каждым углом.
Как только они вышли на улицу, Генчо обнял Нечаева и Шкляра, и они стали чуть–чуть покачиваться, как подвыпившие мастеровые, возвращающиеся домой. Оттого прохожие уступали им дорогу, спеша сойти на мостовую.
Каждый шаг отдавался в сердце.
Пройдя мимо торговой гимназии, они свернули в переулок, и Генчо, замедлив шаг, шепнул: «Здесь».
Калитка скрипнула, когда Генчо ее толкнул, и впустила их во дворик, который, очевидно, мало чем отличался от других. На узкую длинную галерею, опоясывавшую весь второй этаж каменного дома, вела крутая лестница.
Они поднялись. Открыла им жена сапожника, Генчовица. Это была высокая, широкая в кости женщина лет тридцати пяти с черными, смоляными косами и быстрыми глазами.