В отличие от простого балагурства, смеховое литературное произведение имеет тенденцию к единству смехового образа: либо кабак изображается как церковь, либо монастырь как кабак, либо воровство как церковная служба и т. п. Это — представление одного в мире другого, служащее смеховому снижению. В смеховой антимолитве дублируется молитва, которую читающие или слушающие знают наизусть, и поэтому ее нет смысла вводить в текст; в “Послании дворительном недругу” всякое предложение и всякая просьба получают тут же смеховое объяснение и смеховое разрешение. В “Сказании о крестьянском сыне” “бинарны” возгласы вора, обкрадывающего ночью крестьянина. Первая половина каждого возгласа — цитата из церковной службы или из священного писания, вторая -смеховое опознание первой: “Отверзитеся, хляби небесныя, а нам врата крестьянская”; “Взыде Иисус на гору Фаворскую соученики своими, а я на двор крестьянский с товарищи своими”; “Прикоснулся Фома за ребро Христово, а я у крестьянские клети за угол”; “Взыде Иисус на гору Елеонскую помолитися, а я на клеть крестьянскую”.
Когда вор начинает разбирать кровлю на клети, он произносит: “Простирали небо, яко кожу, а я крестьянскую простираю кровлю”. Спускаясь на веревке в клеть, он говорит: “Сниде царь Соломон во ад и сниде Иона во чрево китово, а я в клеть крестьянскую”. Обходя клеть, вор говорит: “Обыду олтарь твои, господи”. Увидев кнут, комментирует: “Господи, страха твоего не убоюся, а грех и злыя дела безпрестанно”. Выбрав все в крестьянском ларце, вор произносит священные слова: “Твоя от твоих тебе приносяще о всех и за вся”. Найдя у крестьянской жены “убрус” — платок, стал тем платком опоясываться и говорит: “Препоясывался Исус лентием, а я крестьянские жены убрусом”. Надевая красные сапоги, вор говорит: “Раб божий Иван в седалия, а я обуваюсь в новые сапоги крестьянские” (Русская сатира, с. 88).
Священными словами вор комментирует все свои действия до конца, пока он не уходит из дома; тем самым воровство противопоставлено священной службе.
В “Росписи о приданом” раздвоение касается только осмеиваемого мира. Сам смеховой мир как бы удвоен. Это сказывается в двойном построении фраз, в разбивке каждого стиха как бы на две половины:
Липовые два котла, да к те згорели дотла.
Сосновой кувшин да везовое блюдо в шесть аршин.
Дюжина тарелок бумажных на две солонки фантажных.
Парусинная кострюлька да табашная люлька.
Дехтярной шандал да помойной жбан.
Щаной деревянной горшок да с табаком свиной рожьок.
Сито с обечайкой да веник с шайкой.
Привычка к смеховому двоению мира приводит к тому, что даже автор смехового произведения указывается двойной — кот и кошка (Русская сатира, с. 99):