Абстрагирование также имеет свою инерцию. Оно не может ограничиться одним каким-то явлением, одним предметом или объектом. Художник средневековья, вступив на путь абстрагирования и вскрытия в мире его духовного начала, стремится сделать это возможно полнее, последовательнее, “непрерывнее”. За одним симметрическим построением следует второе, за вторым третье и т. д. Правда, такая “эстафета” стилистических симметрии не бывает долгой: подыскание стилистических симметрий — нелегкое дело.
Итак, абстрагирование создает свой возвышенный духовный двойник действительности, мир максимально “серьезный”, мир, целиком подчиняющийся “литературному этикету”1, мир, не допускающий не только смеха, но и улыбки, мир священный, окруженный благоговением.
1 О “литературном этикете” см.: Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. С. 95—122.
Смеховой мир в еще большей мере, чем действительность, противостоит этому духовному миру, строящемуся путями абстрагирования. Смеховой мир — это мир “низовой”, мир материальный, мир, обнаруживающий за ширмой действительности ее бедность, наготу, глупость, “механичность”, отсутствие смысла и значения, разрушающий всю “знаковую систему”, созданную традицией.
Если мир, созданный абстрагированием,— это мир духовной, церковной “сверхкультуры”, то смеховой мир — это находящийся на противоположном полюсе мир антикультуры, созданный путем смехового снижения.
Если в абстрагировании огромную роль играет стилистическая симметрия, то в смеховой конкретизации мира— его смеховое раздвоение. Раздвоение смехового мира — это смеховая аналогия стилистической симметрии. И тут и там раздвоение мира: в стилистической симметрии — с целью разрушения материальности и уничтожения конкретности мира, в смеховом раздвоении мира — с целью подчеркивания его материальности, бессмысленности, а также роковой предрешенности, неизбежности (например, невозможности человеку вырваться из оков нищеты, из-под власти горя, избавиться от социальной зависимости и т.д.).
Формы раздвоения смехового мира очень разнообразны. Одна из них — появление смеховых двойников. Два комических персонажа, в сущности, одинаковы. Они похожи друг на друга, делают одно и то же, претерпевают сходные бедствия. Они неразлучны. По существу, это один персонаж в двух лицах. Таковы Фома и Ерема в “Повести Фоме и Ереме” (Русская сатира, с. 34—36). Оба принадлежат к кромешному, низовому миру — миру антикультуры, и тем не менее их неблагополучие не только противостоит настоящему миру, но, в свою очередь, расколото на сходных мира. Кромешный мир сам как бы расщеплен надвое, дублирован, “экранизирован”. Этим подчеркиваются безысходность бедности героев повести, роковой характер их несчастья. Поэтому они изъяты из реальности, перенесены в некое сказочное место, они изъяты и из реального времени — они “жили-были”, как в сказке, “после отца их было за ними поместье, незнамо в коем уезде”, В их лицах подчеркивается “единство” мира несчастья при чисто внешней его раздвоенности и несходстве “примет”. “Повесть о Фоме и Ереме” начинается так: “В некоем месте жили-были два брата, Фома да Ерема, за един человек, лицем они единаки, а приметами разны”,