При этом шутки Аввакума совершенно просты и лишены какой бы то ни было претензии, нажима. Он никогда не перебарщивает, всегда знает меру в шутках и рассчитывает на то, что читатель поймет его с полуслова. И в этом отношении он уважителен к своему читателю.
Смех Аввакума — это своеобразный “религиозный смех”, столь характерный для Древней Руси в целом. Это щит от соблазна гордыни, житейский выход из греха и одновременно проявление доброты к своим мучителям, терпения и смирения. Своих врагов Аввакум полушутливо, полуласково называет “горюны”, “бедные”, “дурачки”, “миленькие” (Жизнеописания, с. 148—150, 161} и предлагает: “Потужити надобно о них, о бедных. Увы, бедные никония-ня. Погибаете от своего злаго и непокориваго нрава” (там же, с. 168). Никона он иронически называет “друг наш” (там же, с. 146). О своем главном мучителе — Пашкове — он говорит: “Десять лет он меня мучил, или я ево — не знаю; бог розберет в день века” (там же, с. 157—158). Припомнив временное благоволение к себе царя и его бояр, Аввакум пишет: “Видиш, каковы были добры! Да и ныне оне не лихи до меня; дьявол лих до меня, а человеки все до меня добры” (там же, с. 161). Это отношение к своим врагам особенно характерно для его “Жития” — произведения, в котором он главным образом повествовал о своих страданиях от врагов.
Древняя русская литература знала немало этикетных формул авторского смирения. Ими и начинались, и заканчивались многие произведения. Однако Аввакуму как бы мало обычных, традиционных авторских самоуничижений. Самоуничижение для него — не дело обычного для средних веков литературного этикета, а действие глубоко религиозного самосознания, нуждающегося в подлинном, а не этикетном самоочищении от греховной гордыни. Поэтому само этикетное самоуничижение, когда им приходится пользоваться Аввакуму, приобретает у него чрезвычайно преувеличенные формы. Аввакум сравнивает себя с свиньей, питающейся “рожцами”, и превращает этот образ в конкретную (а не отвлеченную, как обычно в этикетных формулах) бытовую картину.
Типично, что самые трагические сцены приобретают в рассказе Аввакума характер скоморошьей буффонады, в которой персонажи подставляют друг другу подножки и валятся один на другого, как в известной детской игре “куча мала”. Привожу полностью одно из таких мест в “Житии” Аввакума, откуда обычно берется в качестве характеристики Аввакума и его протопопицы только заключительный диалог: “Таже с Нерчи реки паки назад возвратилися к Русе. Пять недель по льду голому ехали на нартах. Мне под робят и под рухлишко дал (воевода Пашков.— Д. Л.) две клячки, а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лед. Страна варварская; иноземцы немирные; отстать от лошедей не смеем, а за лошедми итти не поспеем — голодные и томные люди. Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится — кольско гораздо! В ыную пору, бредучи, повалилась, а иной томной же человек на нея набрел, тут же и повалился: оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: „Матушъка государыня, прости!” А протопопица кричит: „Что ты, батко, меня задавил?” Я пришел — на меня бедная пеняет, говоря: „Долъго ли муки сея, протопоп, будет?” И я говорю: „Марковна, до самыя до смерти!” Она же, вздохня, отвещала: „Добро, Петровичь, ино еще побредем”” (там же, с. 153).