Я посмотрелась в зеркало. Ужасный вид. Почти такой же, как в соседнем зеркале. Я весело подняла брови и состроила легкую, беззаботную улыбку. Иной раз страшно трудно состроить легкую улыбку. Да еще старайся казаться беззаботной, когда тебе корнают волосы, наматывают их на жестяные трубочки, а потом всю голову вместе с беззаботной улыбкой суют по самые глаза под горячий металлический горшок, да еще прямо напротив дверей! И именно в это время парикмахершам приходит в голову открыть эти двери и подпереть их туфлей, чтоб проветрить помещение! Проветривать в марте! Да еще после обеда, когда на улицах толпы людей и ни один не упустит случая заглянуть в парикмахерскую, чтобы полюбоваться на идиотов, засунутых под горячие горшки! Все время, пока эта штука жужжала, в голове у меня кружилась тупая мысль: вот теперь-то я горю! Мысль тупая, хоть и смешная. И я смеялась ей с нормальным тупоумием. С улицы это был, верно, божественный кадр.
— Мама! — поманила я ее.
— Печет? — подбежала она.
Печь-то пекло, но мне это было нипочем. Просто я хотела, чтобы закрыли двери. На той стороне улицы показались Ева с Марцелой и Иваном: шли на каток. И я не хотела, чтоб видели они, как я поджариваюсь, тем более что сегодня я пропустила школу. Я только вернулась от тети Маши. Дома мне не сказали ни полслова. Могу их понять. Конечно же, им интересно знать все, что делалось со мной, когда я ушла из дому, как я умирала от любопытства, когда убегал из дому Йожо Богунский. А спросить боятся, как я тогда боялась спросить Йожо. Они только кормили меня и увивались вокруг меня, как вокруг какой-нибудь загадки из третичной эпохи.
— Мне надоела коса, — заявила я за завтраком. — Сегодня обстригу.
При любых других обстоятельствах начались бы бесконечные дебаты. Сегодня — нет.
— Хорошо, — сказала мама, — после обеда пойдем в парикмахерскую.
— Почему «пойдем»? — сказал отец. — Олечка может пойти одна и сама выбрать прическу.
Ох, папка, ну и разбираешься ты! Много ты понимаешь, куда я хочу идти одна и где мне мама абсолютно не мешает!
И вот мы отправились, ликвидировали косичку, и маме было жалко, но она не осмелилась это высказать. И мне было жалко маму и немножко себя за то, что похожа теперь на обезьяну. Но я ничего не сказала. Не то чтобы я не осмелилась, но… к чему?
Когда мы возвращались, мне жгло голову под платком. И все-таки мы встретились с Евой! Она шла домой: на катке, мол, никого не было. Ха-ха! Там было десять тысяч людей, просто никто не вертелся вокруг нее. Она шла, стуча каблучками по мокрому тротуару, и таяла от восторга, расписывая нам платье, которое ей шьют для прощального вечера. Прощание с девятым классом. А меня платья в тот момент не интересовали. Я думала о другом: куда денется эта сумасшедшая Ева после девятилетки? И как я буду себя чувствовать в десятом классе? Наверное, плохо. Наверное, все-таки ужасно плохо.