– Эх, ща бы хоть чернышевского пошамать и на шконку[49], – Ивониха посмотрела на доходягу в окно и зевнула. – Совсем запаршивел ханурик. Наверное, скоро кони кинет.
– Че за базар, дави на массу, – Нинка Полтавская послюнявила край обрывка газеты и, свернув самокрутку, с удовлетворением рассматривала результат своих трудов.
– Запарила смолить-то. И так не продохнуть.
– А ты канай на топталовку[50] и дыши там, – Нинка набычилась и угрожающе засопела.
– Да я че, я ниче, – дала задний ход Ивониха. Она в отличие от остальных еще держала Полтавскую за Маму[51] и связываться с ней не решалась.
– Гляди у меня, не шелести. Давно по батареям[52] не били?
Нинка привыкла жить положняком[53] и ни как не могла смириться с тем, что теперь они с Ивонихой, как две прошмандовки, колупались в этом сарае – бывшей поселковой библиотеке. Сходняк теперь собирали другие. А за Маму у них вообще эта чувырла понтованая. Еще имя себе придумала – Эльза. Тьфу. Сама еще полгода назад по майданам бегала[54], а теперь типа в законе. Эльза, твою мать. Жучка.
Все перевернулось, когда посланная на жестянку шобла батончиков[55] вернулась с богатым хабаром, да еще приволокла с собой кучу волын и двух мусоров. А заводилой у них была Катька Майдан. Мусоров, конечно, сразу бригадой кинули[56]. Хабар тут же поделили, а Катька стала авторитет набирать. Со стволами ни она, ни Ивониха обращаться не умели, к новым порядкам приспособиться не смогли – вот и списали их. Теперь вот они вдвоем здесь и парились. А что им оставалось? Любимым занятием Катькиной своры было убиться и на трассу – муриков[57] отлавливать. Куда им с Ивонихой-то? Теперь если и перепадало им что, то только вот такие бацильные. Нинка посмотрела на вошедшего доходягу. Уж лучше пробовать пальчик[58], чем так.
– Че встал у стенки, как бикса бановая? – Ивониха подбежала к ханурику и отвесила подзатыльник. – Скидавай подымалки[59].
Бывший кадровый разведчик, вконец сломленный, посаженный на иглу, доведенный ежедневными побоями и редкой кормежкой объедками до состояния узника Бухенвальда, начал послушно снимать штаны.
– Ну давай, давай, Варюха, шевели клешнями, – уже мягче сказала Ивониха. – Чур, я первая буду жарить[60].
– Че там жарить-то? – подала голос Нинка, оглядев бедолагу. – Не болт, а мочало. Придется опять с этим, – она достала из кармана капроновый шнурок, – а с ним – хуже, чем со штырем в галоше[61].