Мы просидели молча секунд двадцать. Молчать целых двадцать секунд — это долго после разговора, длившегося не меньше часа.
Элан расстался с клумбой в конце сада и бежал ко мне:
— Мама, там такая большая бабочка!
Я смотрела на него, на своего красивого мальчика с темными глазами, сиявшими на светлом личике, и у меня мучительно заныло где-то в животе.
— Она все еще здесь, Элан? — спросила Элизабет. — Ты можешь мне ее показать?
Когда она встала, взяв его руки в свои и направившись с ним вместе по лужайке, Элан позабыл про свою застенчивость. Я слышала, как он болтал с ней, но не услышала ни одной ее ответной реплики, потому что уже вошла в дом. Встретив дворецкого, я спросила у него, где туалет, и парой минут позже почувствовала себя совсем больной в крошечной темной комнатке под лестницей.
Поначалу я могла вспомнить только некоторые незначительные подробности: испуганное выражение лица Боба Питерсона, когда Пол сказал, что поведет машину сам, отвращение Пола к мерцанию киноэкрана, напоминавшему ему о каком-то странном, необъяснимом расстройстве зрения, уверенные слова Брюса: «Как я вижу, вы знаете все о его болезни» — сомнение, высказанное Грэйс: «Достаточно ли это мудро?» — когда я сказала ей о намерении родить еще одного ребенка. Я вспомнила о том, что эпилептикам следует избегать алкоголя — и видела всегда нетронутые Полом бокалы шампанского. Вспоминала слова Пола: «Mens sana in corpore sano!» и видела, как он орудует теннисной ракеткой на травяном корте в Мэллингхэме.
Потом в моем сознании стали всплывать более значительные таинственные, не находившие объяснения факты: настойчивое утверждение Пола, что он не хочет детей, хотя было очевидно — он остро переживал их отсутствие, решимость Теренса О'Рейли разубедить меня в болезни Пола, дабы я не разрушила его планов использовать меня в своих целях, одобрение Полом моей склонности избегать общества Салливэнов и общаться с людьми, которые не знают его, или, как Брюс, отказываются говорить со мной о нем.
Когда воскрешать в памяти, казалось, было уже нечего, я больше не могла прятаться за воспоминания. И, наконец, мысленно встала лицом к лицу с Сильвией, заставляя себя признать, насколько глубоко обманулась на ее счет.
Я раньше думала, что понимала их отношения, в действительности же не понимала ничего. В своей самонадеянности я продолжала думать о ней как о слабой, ограниченной женщине, за брачным именем которой не стояла личность в высоком смысле этого слова и существование которой было лишь пустой жизнью за счет успехов мужа. Но Сильвия была личностью — я словно видела, как эта личность на моих глазах приобретала определенные очертания, проявляя собственную независимую волю. Женщина, организовавшая мой приезд в Америку, была не слабой, а сильной. Я пыталась представить себе ее внутренние ресурсы, которые понадобились ей для этого, но не смогла, потому что ограниченной-то была я сама, а вовсе не она. Одна я, находясь во власти пошлых представлений о свободной любви и о честности подобных связей, попалась в ловушку личности Пола, бросила свою работу в Лондоне, едва он поманил меня пальцем в Нью-Йорк. Меня обманули, но прежде всего я обманулась сама и, закрыв глаза на уклончивость Пола, позволила себе вступить в отношения, такие же фальшивые, каким я долго считала институт брака.