— Ну попробуй — и узнаем.
Она задумчиво подняла глаза, затянулась сигаретой.
— Сначала ты, — сказала она.
— Я?
— Расскажи мне что-нибудь очень личное из того, что вы обсуждали с мамой… в доказательство доверия.
— Например?
— Что-нибудь интимное, — сказала она, забавляясь, — из области секса. Разве вы никогда не говорили с ней о сексе?
Я потупился, глядя в рюмку агуарденте.
— А она рассказывала мне о том, как у вас с ней все было, — сказала она.
— Рассказывала? — Я был потрясен.
— Она говорила… Дай вспомню точно… «Секс с любимым мужчиной — это чудесно. Когда чувствуешь всю эту нежность и как он внимателен к тебе, чувствуешь это глубокое внутреннее сродство, тогда ты готова на все и летишь как на крыльях». Вот примерно что она мне говорила. Это было после первого моего раза, когда я пожаловалась ей, что все оказалось не так уж прекрасно, как это расписывают.
Оливия замолчала. А я чувствовал себя ужасно — в горле ком, глаза щиплет, живот схватило спазмой. В комнате стало тихо, и только где-то вдалеке раздавался собачий лай. Дочь положила руку мне на плечо, потом уткнулась лбом в плечо. Я с нежностью гладил ее черные волосы. Так текли минуты. Она поцеловала мне руку. В комнату ворвался шум проезжающих машин.
— После первого твоего раза? — придя в себя, переспросил я.
Оливия выпрямилась.
— Она ведь не сказала тебе, правда? Я так и знала, что не скажет.
— Почему?
— Я просила ее не говорить. Думала, что ты можешь засадить его в тюрьму.
— Когда это произошло?
— Довольно давно.
— Я не очень понимаю, что означает по-английски «довольно давно». Это может быть очень давно, а может быть и недавно.
— Года полтора назад.
— Поточнее, пожалуйста. Я хочу вспомнить, что тогда было.
— В феврале прошлого года. Во время карнавала.
— Тебе было тогда только пятнадцать.
— Правильно.
— И как же это произошло?
Она нервно передернула плечами, непривычная к таким разговорам со мной.
— Да ты знаешь, — сказала она.
— Расскажи.
— Мы выпивали. Ему было восемнадцать лет.
Вот, думаешь об этом, боишься, а потом вдруг узнаешь, что это уже произошло. Как же мог я не заметить? Разве не меняются лица девушек, вкусивших запретный плод? Вот мальчишки не меняются — как были олухами до этого, так и остаются ими, только олухами по-дурацки счастливыми.
На меня опять накатило. Я считал, что отдохнул и расслабился, но был напряжен и сжат, как пружина. Второй раз за вечер я грохнул кулаком по столу в ярости на неизвестного негодяя, лишившего девственности мою дочь. Я обвинял во всем мою умершую жену. Я ненавидел себя: как мог я быть так слеп?! Я последними словами крыл Оливию, которая отодвигалась от меня вместе со стулом и, защищаясь, выкрикивала мне в лицо все о своей интимной жизни. Она кричала громко, кричала такое, что матросы могли заслушаться. И это продолжалось, пока она, вся в слезах, не ударила меня, а потом выбежала из комнаты, хлопнув дверью, и бросилась на кровать в спальне.