Незнакомка остановилась, откинула вуаль и устремила на Фелисьена пристальный, внимательный взгляд.
— Сударь, — отвечала она после короткого молчания нежным чистым голосом, передающим тончайшие оттенки мысли, — сударь, ваша бледность и странная манера держаться вызваны, без сомнения, истинно глубоким чувством, коль скоро вы находите в нем оправдание своему поступку. Поэтому я нимало не считаю себя оскорбленной. Успокойтесь, придите в себя и считайте меня своим другом.
Фелисьена не удивили ее слова: ему казалось естественным, что идеальная женщина дала идеальный ответ.
В самом деле, в их положении оба они, чтобы сохранить достоинство, должны были помнить, что они из породы тех людей, кто создает правила поведения, а не из тех, кто им подчиняется. Ведь приличными манерами в широкой публике называется всего лишь механическое, рабское, чуть ли не обезьянье подражание тем нравственным правилам, которые непринужденно соблюдаются среди избранных натур в подобных обстоятельствах.
В неудержимом порыве Фелисьен нежно поцеловал протянутую ему руку.
— Окажите мне милость, подарите цветок, который был у вас в волосах сегодня вечером! — попросил он.
Незнакомка молча вынула из прически под кружевом мантильи бледную гардению и протянула Фелисьену.
— Теперь прощайте, — сказала она, — прощайте навсегда.
— Прощайте?! — пробормотал юноша. — Разве вы не любите меня? Ах, вы, должно быть, замужем!
— Нет.
— Свободны? О небо!
— И все же забудьте меня. Гак надо, сударь.
— Но вы завладели моим сердцем! Разве я могу без вас жить? Я хочу быть рядом, дышать одним воздухом с вами. Я не понимаю ваших слов… Забыть вас? Как это возможно?
— Меня постигло страшное несчастье. Если я откроюсь вам, я омрачу всю вашу жизнь. Это бесполезно.
— Какое несчастье может разлучить двух любящих?
— Именно это.
Произнеся эти слова, она закрыла глаза.
Впереди тянулась пустая, безлюдная улица. Рядом с ними были раскрыты ворота в какой-то дворик, в чей-то запущенный сад, как будто призывая их укрыться в тени.
Фелисьен с детским упорством, с настойчивостью влюбленного увлек свою спутницу под темный свод, обняв ее за талию; она не сопротивлялась.
Волнующее ощущение теплого скользящего шелка, обтягивающего ее стан, вызвало в нем страстное желание обнять ее, унести с собой, забыться в поцелуе. Он овладел собой. Но от волнения почти лишился дара речи. Он лишь бессвязно бормотал:
— Боже мой, боже мой, как я люблю вас!
Тогда женщина склонила голову на грудь влюбленного, и в голосе ее прозвучало горькое отчаяние:
— Я вас не слышу! Я готова умереть со стыда, я не слышу ни слова. Не расслышу вашего имени, не уловлю вашего последнего вздоха. Я не слышу даже биения вашего сердца, хотя ощущаю его, приложив голову к вашей груди. Разве вы не видите, как мучительно мое положение. Я ничего не слышу… я глухая!