Полковник Михайлов свой предмет знал хорошо, но объяснять его считал просто лишним. Он вбегал в класс со звонком, с разбегу хватал мел и мелким, бисерным почерком исписывал сверху донизу две классные доски, а учащиеся со скоростью спринтеров перерисовывали весь текст в свои тетрадки. Закончив вторую доску, Михайлов рывком переносился к первой, одним махом вытирал ее, не заботясь о полной чистоте, и на фоне целых кусков предыдущего текста писал новый. Воспринята ли его мысль учащимися и как воспринята — это его вовсе не заботило. На вопросы он не отвечал, а если и отвечал, то лаконично и как-то сквозь зубы, нехотя. Когда раздавался звонок, он на полуслове прекращал писать и также молча выбегал, захватив на бегу классный журнал. На следующем уроке он начинал свой титанический труд с того самого полуслова, на котором остановился в предыдущий раз. Он был небольшого роста, худой, быстрый в движениях, и его костюм почему-то всегда был в пуху. Ребята называли его Куропаткой. В какой бы класс ни вошел Михайлов, его встречали возгласами: «Закройте форточку, а то улетит». Форточка, разумеется, перед его приходом обязательно открывалась. Зная это, он, вбегая в класс и принимая рапорт дежурного по классу, уже сам командовал: «Закрыть форточку».
Еще одной карикатурной личностью был преподаватель английского языка мистер Скотт. Очень тучный, с седой крупной головой. Он на первом же уроке отрекомендовал себя так, что кадеты совершенно перестали с ним считаться и делали на его уроках все, что хотели, не обращая никакого внимания на его истерические выкрики. По-русски говорил он плохо.
Коверкая язык, он заявил, а затем крупными буквами написал на доске: «Я не русский скот, а английский Скотт». Так его и прозвали «Английский скот».
Но оба педагога были безобидными чудаками и ребят не притесняли и не мучили, а однофамилец Вальтера Скотта даже давал ребятам для чтения свои книги.
ЭКСКУРС В ПРОШЛОЕ
В Морском корпусе была очень благоприятная обстановка, — вспоминает Берг, — учебный процесс был построен лучше, чем в большинстве учебных заведений того времени. Многие из прежних педагогических методов, конечно, уже не действенны, но некоторые мы вполне могли бы воскресить. У нас во время уроков никто никогда никого не опрашивал. Ведь давно известно, что игра преподавателя с учеником, которую называют опросом и которая якобы должна выявить, подготовил ли ученик урок, абсолютно бесплодна. И она у нас не велась. На занятиях нам объясняли новое, читали лекции. И мы решали задачи или делали лабораторные работы. Было заведено, что дважды в неделю, по вторникам и пятницам, с шести до девяти вечера, я сдавал определенные куски курса. Шесть лет подряд в точно намеченные дни я отчитывался перед преподавателем. Я мог заранее записаться к нему на консультацию. Если что-нибудь меня затрудняло, мы беседовали, и возникала полная ясность. Никогда у нас не было страха, связанного с билетной лотереей: какой вопрос попадется, какая часть курса?! Никогда никто не бормотал: «Хоть бы не попался такой-то вопрос, хоть бы не попался». Игра была в открытую, нам просто не приходило в голову идти сдавать, если что-то осталось невыясненным. Зачем? Можно было отложить сдачу части курса на другой или третий день и спокойно выяснить с преподавателем непонятное. Он давал добавочный материал, решал с нами типовые задачи, и мы не прятали от него своих сомнений; их проще было разрешить, чем попытаться скрыть. И понимаете, это было разумно. Курс, любой курс, разбивался на определенное число частей, и эти части мы сдавали постепенно, а заключительный экзамен в конце года фактически был синтезом предварительных зачетов. Преподаватель отнюдь не стремился задать экзаменующемуся наиболее трудный вопрос, изловить его, уличить, унизить.