А теперь — расплата.
За гордыню. За неведение. За сомнения.
Расплата за несколько веков обманчиво приятного ощущения независимости. Расплата за неверность. За отказ. За высокомерие. Да только теперь поздно возвращаться: одна Игра закончена, а следом за ней идет совсем другая. Та, в которой нам с подругой больше нет места. И та, в которой нам уже не удастся занять третью сторону.
И именно это — расплата…
А потом я больше не могу сдерживать грызущую мое тело боль. Не могу больше слышать, как стонет и плачет от боли моя верная подруга. Не могу видеть, как кромсают ее на части чужие руки. И не могу смириться с тем, что ее прекрасное тело гибнет под напором сотен и тысяч смертей.
Она жива, пока в ней есть жизнь.
Точно так же, как жив я, пока у меня есть силы.
Она очень сильная, мой верная соседка. Но и слабая, потому что больше некому ее защищать.
Я в бессильной ярости смотрю на то, как страшно наказание за наш общий грех. И в ярости крошу прочные скалы, не дающие моему духу вырваться на свободу. Но тщетно. Все мои усилия тщетны. Потому что враг подобрался слишком близко. И потому, что он, наконец, готов нанести решительный удар.
Агония боли взрывает меня изнутри, дробя некогда могучее тело на части и разрушая все то, что создавалось веками и тысячелетиями. Агония заставляет меня содрогаться до основания, вынуждает пошатнуться, просесть, отпустить руку той, которая так верила в мою стойкость. Агония вырывает безумный крик из недр моего гибнущего тела. И она же заставляет меня сделать то единственное, что еще оставалось — уснуть. Надолго. На многие века. Замкнуть свой истерзанный разум в глубине искалеченного тела. Сохранить его ценой изуродованных склонов. Спрятать за бесформенными нагромождениями скал. Забыть о жизни. Забыть обо всем. Умереть и застыть черной глыбой оплавленного камня. Забыть про НЕЕ, про Врага, про предательство… и сохранить от себя лишь одно. Надежду. Слабую, тусклую, умирающую с каждым непрожитым годом. Но надежду.
Почти угасшую надежду на то, что однажды кто-то услышит мои мольбы…
В лагерь мы вернулись лишь к полудню. Взбудораженные, сжавшиеся в один сплошной комок нервов. Ничего и никого не замечая, ворвались внутрь, напрочь снесли хлипкое ограждение на воротах. Промчались вдоль палаток стремительным ураганом. Напугали тех, кто едва не попал под копыта бешено хрипящего шейри. Гигантским прыжком перепрыгнули сразу несколько палаток. Растоптали чей-то костер. Услышали вслед гневно-удивленные крики, но, не остановившись даже на мгновение, вихрем промчались дальше. В сторону трепещущего на ветру белого флага со старательно выведенным каким-то провидцем шестилистником. Возле которого хрипящий от натуги Лин внезапно резко затормозил, уверенно зашел внутрь палатки, едва не порвав входной клапан плечом. Смирено опустился на колени, позволяя мне рухнуть на застеленный коврами пол. А потом, тяжело дыша и молча страдая, лишь следил за тем, как я, шатаясь на подгибающихся ногах, медленно плетусь к неразобранной с вечера постели, грубо срывая с себя перепачканные в земле доспехи.