Юри распахивает дверь, застывает на пороге. Аккорд обрывается, наступает тишина. Рояль покрыт зеленым, как мох, бархатным покрывалом, длинная бахрома украшена деревянными бусинками. Эти деревянные бусинки покачиваются на сквозняке, дрожат, постукивают… Некоторое время они будут продолжать покачиваться, потому что Мадис Картуль чувствует, что Румму Юри не может сейчас произносить текст, который значится в сценарии. Зачем и как должен он кричать в лицо прелестной девушке, играющей Шуберта, эти оскорбительные патетические слова? В чем эта девушка виновата? Дернуло меня выбрать такую симпатичную, мысленно клянет себя Мадис. Но что делать, что же делать? Самым лучшим, но, к сожалению, самым недостоверным было бы для Юри бросить свое кредо (назовем это так) в лицо барону. Он должен дойти до крайности, Румму Юри, разумеется, но до крайности не из-за критического положения, а из-за чего-то другого, ведь критическое положение — это самая сущность Робин Гуда, именно то, что для него характерно. Что-то должно Румму Юри глубоко задеть, потрясти до глубины души. А если бы он каким-то образом узнал об отношениях барона и Маре?.. Да, тут рядовой человек вполне может потерять голову, но Румму Юри не из этой породы. Да и не стоит из головореза делать несчастного влюбленного, ведь до сих пор Мадис показывал их отношения под другим углом: Маре была для героя прибежищем отдохновения и успокоения, а не объектом страсти.
Мадис хочет привычным движением подтянуть штаны, но на нем только трусы… Что же, в самом деле, может взбудоражить этого разбойника? А что-то обязательно должно его взбудоражить, иначе он не закричит. Может быть, музыка? Шуберта ведь исполняют в том мире, куда ему, непутевому бродяге, никогда не попасть, — в мире слабоосвещенных салонов и изысканных комплиментов, где мужчины во фраках пьют шампанское, а прекрасные дамы, полузакрыв глаза, наслаждаются музыкой. Музыка, конечно, не оставляет Юри равнодушным, но она, скорее, навевает грусть, может быть, приводит в умиление, как пастушонка у Таммсааре, который благоговейно слушает церковный колокол. Прекрасное, чистое чувство, но Румму Юри не впечатлительное дитя, а вор и грабитель с большой дороги. И в конце фильма сентиментальность вроде бы не к месту.
И все же! Пусть Юри входит не сразу, пусть сперва послушает немного за дверью, походит по коридору, поразмышляет… Пускай заглянет, приоткрыв глаза, в каминный зал, вид которого должен разозлить его. По капризу баронессы он обставлен в крестьянском вкусе: там кросна и деревянные кружки для пива, на стене висит волынка, одним словом, полно всяких прялок и скалок. (На лице Мадиса вдруг появляется еще одна морщинка — Рейн подлизывается к Карлу-Ээро! Тут уж добра не жди!) А за дверью зала с прялками-скалками стоят две большие, в человеческий рост, куклы в национальной эстонской одежде: бабка и дед. Конечно, Румму Юри слова «национальная одежда» ничего не говорят, для него это просто двое крестьян в воскресном наряде, к примеру, собственные мать и отец. Он мог бы как следует рассмотреть этих кукол — они стоят так смиренно, совсем как два привратничка, понурив головы, глядя в пустоту. И если бы они заговорили, то сказали бы что-нибудь вроде: «Так точно… Как господа прикажут…» Но и сюда мог бы доноситься «Лесной царь», и роковая фраза могла бы уже прозвучать. Какое все это вместе взятое окажет влияние? Да, вроде бы недурно, эта сцена «работала» бы в фильме славно, как говорит окончивший киноинститут Рейн. И все же чего-то не хватает, чувствует Мадис Картуль. На душе у Румму Юри кошки скребут, а требуется совсем другое, тут нужен перец, нечто такое, что бросится в голову, от чего он станет безрассудным.