Кертунгской разведке не везло с самого начала. Может быть, так получалось из–за начальника, спившегося практика Гусенко по кличке Пустые гвозди. Когда–то Гусенко неплохо шагал по тундре и служебной лестнице, имея за спиной неполное среднее и отвагу землепроходца. Потом настала пора зубастых юнцов с дипломами, он не смог устоять и так попал па Кертунг. Прислали его то ли на исправление, то ли на окончательный пенсион.
Однажды Гусенко уехал на тракторе в поселок за письмами, гвоздями, досками для балков и разными перспективами. Его ждали с нетерпением, ждали две недели.
…Обратный трактор пришел ночью. Все вышли из палаток навстречу.
Начальник вывалился из кабины и, махнув на маленький ящичек в углу саней, сказал в пьяном восторге: «Н–н–ничего! Пустые гвозди».
В санях и в самом деле не было ничего, кроме ящичка гвоздей. «Пустые гвозди» прилипли к нему навечно, а какая может быть везуха при начальнике с такой кличкой?
Управлению срезали смету. Оно в первую очередь срезало план на Кертунг. Шурфовщик живет на сдельщине и прогрессивке. Шурфовщику нужен метраж. Без плана нет метража. Без метража нет заработка.
Приближалась весна. Весна, которая мутит даже шурфовщика.
Когда в конце апреля Муханов сказал, что пора плюнуть на это гиблое место, Санька Канаев не особенно возражал.
2
Они ушли вечером, когда подмерз размякший за день снег. Время белых ночей уже наступило. Около каждого балка валялись груды консервных банок из–под болгарских голубцов, китайской тушенки и краснодарских борщей. Сломанная ружейная ложа и старые валенки торчали из кучи золы. Обнаженный солнцем зимний хлам. Они вскинули за плечи чемоданы с веревочными лямками и пошли.
Никто не сказал им вслед обидных слов, никто не отвернулся от протянутой на прощание руки. И почти все улыбнулись, когда Колька Муханов обнажил огненную голову и сказал своим неповторимым баском последнее: «Салют!» Здесь все были мужского пола и была весна. Весной каждый сам выбирает себе дорогу.
Они шли по тракторному следу, ежеминутно поправляя за спиной неловкие чемоданы. Зимние ветры выдули снег, оставив только спрессованные гусеницами колеи. Идти по мим было неудобно. Жесткие, как гипс, казенные валенки болтались на ногах. И спины их чувствовали, как с каждым шагом удаляется Кертунгская разведка с оборванными ветром оленьими шкурами на балках, с пробитыми дробью и пулями печными трубами, с хламом и уютом прожитой зимы.
Им надо было пройти шестьдесят километров до автотрассы на прииск. Они не знали еще, что через несколько часов выбьются из сил и будут тщетно искать хоть кусок дерева, чтобы вскипятить чай в жестянке, взятой по совету бывалых ребят. Не знали, что днем размокшие валенки в кровь собьют им ноги и серая шерсть будет прилипать к живому мясу. Не знали, что на последнем пределе им попадется несколько досок, сорванных кем–то с обшивки тракторных саней, и они уснут на этих досках, положив под голову ненавистные чемоданы. Не знали, что апрельское солнце во сне сожжет им лица, и голова будет жестоко гудеть от такого сна. Они не знали тундровой дороги и не знали, как усталость превращается в конце концов в ненависть к дороге, к усталости и к себе.