Из кабинета управляющего мы перешли в костюмерную. Оба мы, особенно Кейн, были склонны отправиться в Уайтчепел инкогнито, однако поначалу его представление об инкогнито включало, например, атласный камзол с ярлыком «Паж/Ромео и Дж.» и широкие в бедрах шаровары а-ля паша. В конце концов мне пришлось сказать, что, если он появится в Уайтчепеле, обрядившись индусом, это лишь привлечет к себе зевак, и будет гораздо лучше, если подборкой гардероба займусь я.
Спустя полчаса Кейн был облачен в черную накидку, которую я лично набросил ему на плечи, чтобы он ненароком не заметил с внутренней стороны нашивки «Джессика/Венец, куп.».
— Вот теперь то, что надо, — заявил я.
Кейн согласился, но вскоре насмешливо хмыкнул, когда я облачился в серовато-коричневый плащ и шляпу с широкими полями, уменьшенную версию которой водрузил на его голову. Затем в гримерке Генри, используя его грим — преступление, за которое Губернатор сослал бы меня на галеры, — я придал бледной коже Кейна немного… здорового румянца. В качестве завершающего штриха мы позаимствовали у Генри полумаску, ибо если бы кто и узнал Кейна, то прежде всего по его большим, широко расставленным глазам.
Наконец мы двинулись в путь, но, когда почти добрались до Майнориз, Кейн вдруг предложил мне спрятать цепочку от часов, ибо в этом районе часы — большая ценность.
— Кто вводит ближнего в искушение, тот нарывается на покушение, — заявил он назидательным тоном.
— Какой рифмоплет продал тебе эти строки? — осведомился я.
— Мне вполне под силу плести рифмы самому.
— Ну да, конечно, — поддел я его. — Не говоря уж о не менее… музыкальной прозе. Как же, читал я твои последние опусы.
Честно говоря, я был даже благодарен Кейну за его предупреждение: ведь часы, о которых шла речь, были памятью об отце, и мне не хотелось бы их лишиться. Но я все равно смотрел на своего спутника косо: мне не нравилось, что по мере приближения к Уайтчепелу он явно начинал испытывать чувство… облегчения. Даже сама поступь его стала в Ист-Энде какой-то чуть ли не беззаботной. Когда же я спросил его об этом, ответ его прозвучал как своего рода исповедь.
— Стокер, — сказал он, резко остановившись и обернувшись ко мне. — У каждого человека есть свой Уэст-Энд и свой Уайтчепел, и для меня это давно уже не просто метафора.
— Понимаю, — сказал я, действительно догадываясь, о чем идет речь.
Кейн ссылался на то время, когда он, будучи криминальным репортером и изучая лондонскую преступность, уже блуждал по этим улицам. Возможно, его слова заключали в себе и некий иной, глубинный смысл, но до меня он не дошел.