А очень скоро я, по правде говоря, растерялся, и у меня уже не было ни времени, ни желания вникать в его слова, поскольку за шутками-прибаутками мы сами не заметили, как прошли несколько кварталов, и, свернув за очередной угол, обнаружили перед собой освежеванные туши, подвешенные на крюках с мою руку размером.
Это был мясной рынок Олдгейта, со всеми характерными для него и в последнее время ставшими нам так хорошо знакомыми запахами. Вообще-то вонь должна была заблаговременно предупредить нас о приближении к этому месту, но почему-то этого не случилось. Поэтому, оказавшись там, мы остолбенели от удивления и отвращения. Так некоторое время мы и стояли, осознавая весьма неприятную параллель между подвешенными на крюках тушами, тележками с наваленными на них содранными шкурами и тем, что мы недавно видели и обоняли, когда находили трупы животных.
Нарушил затянувшееся молчание Кейн, процитировав, очень к месту, пришедший ему на память отрывок: «Знаменосцы, распустите знамена, да поосторожней, не зацепитесь за крючья мясников в Уайтчепеле, из-за них погибло немало славных знамен».[180]
Я знал, что это заимствовано из пьесы Бомонта и Флетчера «Рыцарь пламенеющего пестика», поскольку Генри, по его собственному признанию, в бытность молодым актером выступил в ней настолько отвратительно, что в Глазго партер его ошикал и освистал. С тех пор у него сохранилась стойкая неприязнь ко всем жителям Глазго, а встав во главе «Лицеума», он напрочь исключил из репертуара все творения этих двух драматургов шекспировской эпохи. Нечего и говорить, что эти слова как нельзя лучше подходили к ситуации, поэтому я ответил:
— Ну, я мог бы назвать одного злочтимого древнего, чью смерть, чью вторую смерть, я бы с удовольствием ускорил любыми средствами, даже и мясницким крюком.
— Вот-вот, — подхватил Кейн.
Скоро мы оставили мясной ряд в Олдгейте позади. Правда, то, что было впереди, могло оказаться гораздо хуже.
Уайтчепел. Лабиринт разврата. Настоящий кроличий садок, олицетворяющий все худшее, во что превращается человек, лишенный… всего, даже света. Если тут вообще уместно говорить о свете, ибо, хотя на главных улицах и имеются газовые фонари, расставлены они с такими большими интервалами, что многие уголки погружены во тьму, и хотя в обществе периодически раздаются призывы «Больше света бедным кварталам Лондона!», властями они пока не услышаны.
Интересно, а что стало бы с Уэст-Эндом, лишись он электрического освещения? Взросли бы и на этой ниве, под покровом тьмы, те же пороки? Сгинул бы и он, если использовать слова Мильтона, в «киммерийской тьме»?