Окна (Рубина) - страница 69
– Что здесь брать? – спросил он, рассматривая карту меню.
– Возьми «филе де перш», – отозвался Леня. – Не ошибешься.
Платаны и тут выставляли напоказ черные обугленные культи. Михаил смотрел на зеленую мшистую прозелень стволов и думал – в них есть что-то упрямое, как в покалеченных ветеранах. Какая-то угрюмая стойкость…
Мимо окон кафе сновала воскресная расслабленная публика.
Он заметил женщину в платке и длинном черном платье, заговорил о нынешнем столпотворении народов в Европе, о том, что хваленая европейская толерантность, похоже, трещит по швам – вон как швейцарцы поднялись на дыбы против минаретов.
– А знаешь, – сказал Леня, – все говорят, что мы, русские, не приучены в совке к толерантности. А я думаю – наоборот. Не все, конечно, но у кого были глаза и сердце… Мне мама рассказывала… она тридцать пятого года, родилась в Рошале – знаешь, в Шатурском районе городок? Километров двести от Москвы. Там был военный завод. И в войну в город пригнали – наверное, по мобилизации – несколько сотен узбеков, мужчин. Может, они и работали на заводе, но впечатление было такое, что они никому не нужны. В любую погоду в вышитых тюбетейках и стеганых халатах они ходили по домам, просили милостыню. Кто-то делился с ними куском хлеба или картофелиной, кто-то гнал взашей… Ими детей пугали – вид-то необычный, и язык чужой. Говорили: не будешь слушаться, узбек заберет. И малыши боялись этих несчастных людей до родимчика. Некоторые из них на толкучке торговали сухофруктами – видимо, им из дома присылали, – и мама по дороге из школы нарочно проходила толкучкой, говорила – узбеки давали детям горстку душистого урюка или изюма просто так, без денег – наверное, не могли смотреть в голодные глаза детей… Потом они пропали – неизвестно куда. Может, им разрешили вернуться по домам? Хотелось бы так думать. Но из-за сурового климата многие из них поумирали… И вот, знаешь, мама ведь сама умирала долго, мучительно… Мы с Лидой напоследок ее забрали к себе. Однажды ночью мне показалось – зовет. Я вошел к ней, склонился, вижу – слезы по щеке текут. «Мамочка, что? Больно? Укол сделать?» А она мне… не поверишь… жалобно так: «Узбеки снились. И жалко, так жа-а-алко этих невинных людей. Леня, сынок, за что их погубили?»
Поцелуй на морозе. 2003
– Ленька, – сказал Михаил решительно. – Тебе нельзя одному быть. Постой, дай сказать! Не сейчас, не сразу… но ты поверь: в тебе столько этого нажитого тепла, этой семейной любви…
Чуть не сорвалось с языка, что тоска по Лиде смягчится со временем, но разумно промолчал, а вслух повторил: