.
Прервем рассказ о симеоновых безобразиях и отметим, что в самых скандальных эпизодах Леонтий не решается оправдывать эпатажное поведение святого «маскировочными» соображениями и добавляет еще одно, третье по счету оправдание: Симеону некогда заботиться о пустяках, ибо он слишком поглощен своей внутренней жизнью. Натянутость такого объяснения очевидна[271]. Почему же ноги сами несут Симеона мимо мужской бани в женскую? Разве в мужской о Боге думается хуже? Видимо, здесь проявляется не только смущение агиографа перед откровенной разнузданностью своего героя, но и отдаленный рефлекс «кинической» парадигмы поведения. Особенно эта аллюзия заметна в следующем эпизоде:
Будучи весь словно бестелесен, он ни в чем не видел безобразия (άσχημοσύνην) — ни в людском, ни в природном. И часто, когда его кишечник требовал отправления обычных нужд, он тотчас, на этом же месте, при всем народе садился прямо среди площади, никого не стесняясь; этим он хотел внушить всем, что действует, лишившись природного разума (των κατά φύσιν φρβνών έξβστηκώς*) (82.13—17).
Здесь опять к обычному мотиву «симуляции» без всяких оговорок вдруг присоединяется мотив «жизни в согласии с естеством» — ведь эпизод с публичной дефекацией прямо отсылает к легендам о Диогене[272].
Но все же самой поразительной частью аскезы Симеона является кощунство.
[По приходе в Эмес] на другой же день, в воскресенье, он набрал орехов[273] и вошел в церковь в начале службы, поигрывая ими^[274] и гася светильники. Бросились его выводить, но он вскочил на амвон и стал кидаться орехами в женщин. Выгнать его удалось с большим трудом (79.25—80.2).
Хозяин, к которому Симеон нанялся на работу, жалуется: «Он ест мясо, словно безбожник (ώς* μή βχων Θεόν)».
Ведь часто, — поясняет агиограф, — праведник ел мясо, целую неделю не евши хлеба. Но его поста не видел никто, мясо же он ел на глазах у всех, дабы обмануть их (82.10—12)… Имел он дар воздержанности, как мало кто из святых. Когда приходил святой Великий пост, он не ел вплоть до Страстного четверга. Но в этот день он прямо с утра усаживался у пирожника и ел, чтобы из‑за этого люди, видевшие его, соблазнились (έσκανδαλίζοντο), что, мол, даже в Страстной четверг он' не постится. А диакон Иоанн понимал, что праведник действует по воле Божьей (90.23—91.1)… Случалось, что с наступлением святого воскресенья он брал связку сосисок и носил их наподобие ораря; в левой руке он держал горчицу и так с самого утра макал [сосиски] и ел. Некоторых из тех, кто приходил позабавиться (παίξαι) с ним, он мазал (βχριβν) горчицей по губам (94.25—95.3).