— Даниэль, нет никого, кто знал бы Тридцать вторую сонату так, как ты, — настаивал Мараньон. — Если ты не согласишься, мне придется объявить, что концерта не будет.
— Хорошо, — сказал Паниагуа, набравшись храбрости. — Постараюсь быть на высоте.
Мараньон проводил Даниэля к сцене и представил Абрамовичу, который, что было для него характерно, не обменялся с ним рукопожатием. Пианист показал Даниэлю ноты и полушепотом дал несколько указаний, которые тот выслушал с серьезным видом.
Публика заняла места. Пианист был освещен верхним светом, зал тонул в полумраке. Пока Абрамович усаживался на табурет, Даниэль тактично расположился в стороне, на втором плане.
Именно в этот момент, за несколько секунд до начала концерта, разразилась наконец гроза, надвигавшаяся уже несколько часов.
Подобно фотографической вспышке молния на секунду осветила затемненный зал, и в этом внезапном свете Даниэль вдруг заметил в одном из первых рядов судебного врача Фелипе Понтонеса, смотревшего на него, а не на пианиста.
Гром не заставил себя ждать и, казалось, потряс виллу Хесуса Мараньона до самого фундамента.
Еще до того, как пианист взял ноту, сверкнула вторая молния, на долю секунды позволив Даниэлю заглянуть в дальний конец зала, где с измученным видом стоял почти неузнаваемый князь Бонапарт. Судья, сидевшая в первом ряду и прекрасно видевшая Даниэля несмотря на то, что он не был освещен, повернула голову, видимо, заинтересовавшись чем-то в глубине зала.
При свете мелькавших одна за другой молний Даниэль со своей удобной позиции на сцене различал лица других приглашенных на концерт — например, Софи Лучани в коктейльном платье из темного атласа, чувственно облегавшем ее изящную фигуру, или княгиню Бонапарт, одетую по случаю концерта в вечернее платье серебристо-серого цвета с круглым вырезом.
Все сосредоточенно слушали игру Абрамовича, который начал концерт неожиданным образом, намеренно опустив медленное вступление, полное текучих и мрачных уменьшенных септаккордов, и решительно начав прямо с темы фуги в до миноре. В полном соответствии со своей репутацией эксцентричного пианиста Абрамович принялся за allegro con brio ed appassionato[25] с таким спокойствием, что потрясающая музыка Бетховена при столь медленной игре теряла свою устремленность вперед и свою структурную связность, превращаясь в застой звуков. Даниэль слышал о своеобразной позе Абрамовича перед клавиатурой, но сейчас, сидя в нескольких сантиметрах за его спиной, мог рассмотреть ее во всех подробностях: кисть почти все время расположена ниже клавиш, пальцы, берущие аккорды, необычно выпрямлены, мизинец правой руки отставлен, пока не потребуется ударить по клавише, но вдруг оказывается в нужном месте, словно хвост скорпиона.