— … и вот, когда приехал Боб, Хакобо, зная, что Клаудиа, моя дочь, обожает барочный репертуар, предложил мне, чтобы в самом конце, когда Боб будет исполнять что-нибудь на бис, она спела пару арий. Дуран всегда любил производить впечатление, он хотел мне показать, что хотя у него нет ни гроша, артисты всего мира едят у него с руки. И разумеется, репертуар выбрал он: Клаудии предстояло спеть под аккомпанемент Боба арию «Schafe können sicher weiden» из кантаты номер двести восемь.
— Да, из «Охотничьей кантаты», — подтвердил Даниэль.
— Верно. И вторую, «Komm, komm, mein Herze steht dir offen», кажется, номер сто пятьдесят девять.
— Номер семьдесят четыре, — поправил Паниагуа, не переставая восхищаться безупречным немецким своего собеседника.
— Но в последнюю минуту Боб начал жаловаться, что они с Клаудией совсем не репетировали и лучше отложить выступление на следующий раз, и Хакобо ужасно разозлился. Но не на Боба — ведь это он в конечном счете сдрейфил, — а на меня, хотя я был совершенно ни при чем. Он обвинил меня в том, что я препятствую репетициям Клаудии, хотя я только сказал, что одну из двух репетиций придется перенести, потому что Клаудиа должна быть в Барселоне на свадьбе моей племянницы Патрисии. Вероятно, Дуран почувствовал свое бессилие, потому что не сумел урегулировать простой вопрос — согласовать наш график, — и, чтобы не выглядеть смешным, вбил себе в голову, что это я потребовал устроить выступление моей дочери. Хорошо, а как насчет тебя? — спросил Мараньон, заканчивая рассказ.
— Мое дело сторона, — ответил Даниэль, полагая, что они по-прежнему говорят о ван Асперене. — К тому же у меня тогда был гепатит.
Услышав ответ Даниэля, Мараньон насмешливо улыбнулся. Он схватил с подноса еще один бокал «Кло дю Мениль», который чуть не оказался в руках толстяка в подтяжках.
— Я не прошу тебя вставать на чью-то сторону, парень. Я просто спрашиваю, чем ты занимаешься.
— A-а. Я преподаю историю музыки. И пока меня не выгонят…
— …я никуда не уйду, так? О святая простота! Хорошо, было очень приятно познакомиться. Извини, Даниэль, но я веду себя невежливо по отношению к другим гостям. — И он пошел обслуживать своих «клиентов».
Даниэль довольно долго бродил по саду, ни с кем не вступая в разговор. Некоторые лица казались ему знакомыми, но он никого здесь не знал, и его не знал никто. Ощущение одиночества и изоляции среди толпы (здесь собралось человек сто пятьдесят) было полным. Он слонялся вокруг, ожидая, что будет принят какой-нибудь компанией, вымученно улыбался, встречаясь взглядом с кем-то из гостей, и молил небо о том, чтобы Мараньон, заметив его одиночество, сжалился над ним и кому-нибудь представил, пусть даже метрдотелю. Только официанты не относились к нему как к прокаженному, они то и дело подходили, предлагая разные деликатесы. Настоящие гастрономические изыски, которых Даниэль, возможно, не попробует до конца своих дней.